Даниэль Пеннак

Собака Пес

 

http://wesha.dyndns.org/furry/

 

Аннотация

 

«А! Наконец‑то, открыл все‑таки глаза, – сказала Черная Морда, склоняясь над ним, – ну‑ну, давно пора! Не больно‑то ты красив, но живуч, ничего не скажешь! Это, знаешь ли, редкий случай, чтоб утопленный щенок выжил.»

В этом мире, где несчастных собак постоянно подстерегают опасности: падающие холодильники, ревущие автомобили, ловцы бродячих животных и просто злые люди, выжить – уже большое дело. Но просто выжить – этого мало. У каждой настоящей собаки есть в жизни главная цель. Маленький пес, герой этой книги, пройдет долгий путь от свалки под Ниццей до парижской квартиры, прежде чем достигнет этой цели – воспитает себе настоящего друга. Об этом – фантастичная и одновременно правдивая история, рассказанная французским писателем Даниэлем Пеннаком

 

Даниэль Пеннак

Собака Пёс

 

Посвящается:

Пеку, Кану, Луку, Диане, Фанту, Сюзи, Бенжамену, Убю, Малышу, Альбе, Свану, Биби, Боло, Джулиусу, Блэки, J.B., Уапи, Ксанго, а также всем собакам, оказавшим мне честь своей дружбой.

 

Глава 1

 

– Чтоб какая‑то бродячая собака мне тут еще привередничала!

Это верещит Перечница. У нее ужасно пронзительный голос. Ее слова рикошетом отскакивают от стен, от потолка, от пола кухни. Вперемешку со звоном посуды. Слишком шумно. Пес не вникает. Он только прижимает уши и ждет, когда это кончится. Да что там, он и не такое слыхал! Что его обзывают бродячей собакой – это его не особо волнует. Да, он был бродячей собакой, ну и что? Он этого никогда не стыдился. Так уж оно есть. Но до чего все‑таки пронзительный у Перечницы голос! И сколько же можно тараторить! Если б достоинство не требовало стоять на всех четырех лапах, Пес зажал бы передними уши. Но ему всегда претило подражать людям.

– Ну, будешь ты есть или нет?

Нет, не будет. Он стоит перед миской, весь сжавшись, – сущий меховой комок, глухой и немой.

– Прекрасно, дело твое, о'кей, ладно, как хочешь, но учти, – вякает Перечница, – ничего другого не получишь, пока это не съешь.

В этот самый миг дверь отворяется, и прямо перед Псом, в двух сантиметрах от его носа, возникают огромные ботинки Потного.

– Что тут за ор?

А вот это совсем другой голос. Он с рокотом вырывается из огромного тела Потного, и слова катятся по кухне, как камни лавины, или, вернее, – поскольку лавин Пес никогда не видал – как старые пружинные матрацы, сломанные телевизоры и холодильники по откосу Вильневской свалки под Ниццей. Очень тяжелое для Пса воспоминание. Об этом еще будет речь.

– Да Пес этот! Не желает есть похлебку.

– Ну и нечего подымать такой гвалт. Запри его в кухне, и все. Съест, куда денется!

Огромные ноги поворачиваются, и Потный скрывается, ворча:

– Достал меня этот цуцик…

«Цуцик» – это то же, что и «собака». Есть еще целая куча всяких слов, и тоже не слишком лестных: «ублюдок», «кабысдох», «зараза» и прочее. Пес их все знает; он давно уже не обращает на них внимания.

– Понял? В кухне будешь сидеть! Всю ночь! Пока все не съешь!

Вот уж напугала! Как будто Псу когда‑нибудь разрешалось спать не в кухне! Как будто ему хоть раз позволили ночевать на ковре в гостиной, теплом и курчавом, как баран, или на кресле в прихожей с его давним‑предавним коровьим запахом, или на кровати Пом…

Ледяной кафель кухни ему хорошо знаком, спасибо большое. Ничего нового. Цок‑цук, цук‑цок, Перечница выходит на своих каблуках (таких же острых, как ее голос), и – хлоп! Дверь закрывается. И тишина. Долгая тишина ночи.

 

Глава 2

 

Не то чтобы ему не хотелось есть. Нет. Не то чтобы похлебка была плохая. Тоже нет. Похлебка как похлебка. (Даже, если хорошенько принюхаться, слегка отдает мясом – едва‑едва заметно, но все‑таки.) Нет, он не ест потому, что на него нашло. А нашло на него потому, что на Пом нашло.

А когда на Пом находит, она отказывается есть. Тогда он тоже не ест. Всякий раз. Солидарность. Перечница и Потный так и не уловили связи. Никакого воображения.

Так вот, сегодня за ужином Пом уткнула подбородок в кулачки. Пес тут же почуял, что надвигается гроза. Сквозь стиснутые зубы девочка только отрывисто, односложно роняла:

– Нет. Не хочу. Не буду. Ну и что.

Это в ответ на расспросы Перечницы, приказы Потного, угрозы обоих. Кончилось тем, что Пом пошла спать, не проглотив ни крошки и не сказав «спокойной ночи». Только Псу – быстрый взгляд (взгляд, какой бывает только у нее и только для него), чтоб дать ему понять, что он тут ни при чем.

«Что‑то носится в воздухе», – думает Пес. Он вытянул из кухонного чуланчика сухую половую тряпку и улегся на нее, потому что кафель все‑таки холодноват. Теперь, уткнув морду в лапы и наморщив лоб, он пытается собраться с мыслями наедине с остывшей похлебкой, «Да, последнее время что‑то носится в воздухе в этом доме».

Он не мог бы сказать, что, собственно, происходит, но что‑то готовится. Вот уже два или три дня Потный и Перечница поглядывают на него как‑то искоса. И всякий раз понижают голос, когда появляется Пом. Разумеется, Пом в конце концов это заметила. И в свой черед принялась подозрительно поглядывать на родителей. Родители тут же стали избегать дочкиного взгляда, запинаться, переводить разговор на что попало (в точности как Пом, когда уверяет учителя, что потеряла дневник или забыла дома тетрадку). Странно ведь, правда? И вот уже второй день Пом отказывается есть. Вот так обстоят дела. «Что же такое происходит? « – думает Пес. Кое‑что всегда настораживало его в людях: они не пр ед ск аз уе мы . Не то что собаки (хвост поджат или шерсть дыбом – тут все сразу понятно, и гадать не надо), или, например, кошки (будь они хоть какие сиамские, можно более или менее точно догадаться, когда они пустят в ход когти), а тем более Погода (уж Погода – та никогда не заставала Пса врасплох! Все эти перемены запахов, сигналы насекомых, полет птиц… нет, Погода как раз никогда не обманет). А вот люди…

«Люди…» – повторяет он про себя. Но он уже не помнит, о чем сейчас думал. Мысли его теряют ясность. Слова как будто окутываются ватой. Глаза слипаются. «Ладно, – думает он, – спать». Пытается еще открыть глаза. Но его лапы уже бегут вдогонку снам. «Ладно» – вздыхает он. И засыпает.

 

Глава 3

 

Как и всякая собака в своих снах, Пес во сне заново переживает лучшие минуты своей жизни. И не лучшие тоже. Собственно, всю жизнь. Только вперемешку. Например, погоню за чайками на берегу моря в Ницце.

Потный, валяясь на пляже, глупо гоготал:

– Ты только погляди на этого олуха, ну куда ему поймать чайку, а ведь так и будет весь век за ними гоняться!

Все верно. Одно только Потному было невдомек: Пес прекрасно знал, что никакой чайки он никогда не поймает. А чайки знали, что он для них не представляет никакой опасности. Однако Пес продолжал гоняться за ними вдоль полосы прибоя, а они улетали у него из‑под носа с пронзительным криком. Брызгами разлеталась пена, искрясь на солнце, не говоря уж о белых вспышках крыльев в синеве неба. Это было красиво. Это была игра. Пес пользовался всякой возможностью поиграть, потому что до этого жизнь его была не слишком‑то веселой.

И если сейчас в кухне он скулит во сне, если из его пасти вырываются всхлипы, если он дрожит всем телом, это, может быть, потому, что он вновь переживает свой собачий дебют, самые первые впечатления детства. И они вовсе не из радостных.

В помете их было пятеро. Три брата, сестра и он. Только они родились, как человеческий голос очень явственно произнес (голос шел, казалось, с неба и обрушивался, словно гром, в картонный ящик, служивший им домом):

– Ну‑ка, ну‑ка: трижды ноль – ноль; трижды пять – пятнадцать, пять пишем, один в уме, трижды один – три, и один – четыре – это будет четыреста пятьдесят; плюс сто франков за сучку – пятьсот пятьдесят! Минимум пятьсот пятьдесят за всех.

И добавил:

– А этот уж больно страшон, никто на него не польстится, лучше сразу утопить.

Он почувствовал, как огромная рука схватила его, подняла на головокружительную высоту и погрузила в ведро с очень холодной водой. А он барахтался, скулил, визжал и захлебывался точно так, как сейчас барахтается, визжит, скулит и захлебывается во сне.

 

Глава 4

 

А что было дальше? Обморок? Неизвестно. Следом вспоминается только вот что: ласка утреннего солнца, ошеломляющее количество запахов, круговерть чаек в небе и чья‑то черная морда рядом, с ворчаньем роющаяся в консервных банках, автомобильных покрышках, драных матрацах, стоптанных башмаках, словом, в отбросах.

– А! Наконец‑то, открыл все‑таки глаза, – сказала Черная Морда, склоняясь над ним. – Ну‑ну, давно пора! Не больно‑то ты красив, но живуч, ничего не скажешь! Это, знаешь ли, редкий случай, чтоб утопленный щенок выжил.

Она с чувством прошлась по нему языком и продолжала:

– Ну что! Открыл глаза – так пользуйся, гляди в оба и учись быстрей. Не век же мне тебя кормить, я уже старая, я устала, сколько десятков выкормила до тебя, я вам кто, в конце концов? Мне это надо? Нет, в самом деле!

После чего, однако, он был снова хорошенько вылизан и получил глоток молока – из обвисших, тощих сосцов, но молока крепкого и сытного, с явственным ореховым привкусом, которого он никогда не забудет. Никогда.

Что касается быстроты обучения, то уж он‑то учился быстро! Надо сказать, Вильневская свалка под Ниццей была хорошей школой. Кто‑то собрал там вместе все искушения, все радости и все опасности собачьей жизни.

Во‑первых, запахи. Невероятное количество запахов! Они стлались вокруг Пса, парили у него над головой, петляли, перемешивались… Прямо голова кругом! Он следовал за каким‑нибудь одним запахом (например, ветчинной шкурки) сперва прилежно («Соображай, – ворчала Черная Морда, – сосредоточься»), не отрывая нос от земли, а потом вдруг, сам не зная, почему и каким образом, оказывался на другом следу (крепчайший дух камбалы, закончившей свою рыбью жизнь в похлебке). Сбитый с толку, он садился, тяжело плюхаясь на попку, как все щенки.

– Ну ты что, спишь на ходу?

Он скорее принимался снова за дело, шел прямиком к цели, но теперь уже на третий запах. Тогда он совсем терял голову, возвращался назад, кружил на месте, срывался на бег, останавливался как вкопанный, шел дальше зигзагами, как пьяный, и вдруг засыпал, совершенно обессилев. И просыпался оттого, что Черная Морда усердно зализывала его раны.

– Ты только погляди на себя! Ободрал нос о консервную банку, порезался разбитой бутылкой. Под ноги, что ли, не можешь смотреть?

Мало‑помалу он научился распутывать клубок запахов и даже стал неплохим мастером в этом деле. Почему бы не сказать сразу? Он стал лу чш им мастером из всех собак свалки. Даже старейшие из них обращались к нему за советом:

– Слушай, я тут шел на запах говяжьей кости, знаешь, мозговая такая, бульонка, и вот сбился; не подскажешь, куда…

– Вон там, за колесом от трактора, рядом с пишущей машинкой, – отвечал Пес, даже не дослушав вопроса.

Но были у свалки и свои опасности. Не считая всего колющего, режущего, обжигающего, более или менее ядовитого, были еще крысы, кошки (эти, к счастью, дрались в основном между собой) и другие собаки.

Вообще, всякий запах принадлежал тому, кто первым его унюхал. Тут ошибки быть не могло. Если на какой‑то запах уже идет другая собака, значит, это ее добыча и надо искать новый след. Таково было правило. Но чтоб напасть на хороший след, на что‑то стоящее (вроде, например, бараньей лопатки), надо вставать спозаранку, встречать мусоровозы и тут же приниматься за работу. Вот только всюду есть лентяи, которые терпеть не могут рано вставать и предпочитают, чтоб работали другие, а сами норовят явиться на готовое, ощетинясь, оскалив зубы и грозно сверкая глазами. Раз или два с ним пробовали проделать такую штуку, но Черная Морда это пресекла. Ее все уважали, Черную Морду. И боялись. Надо было видеть, как сникал перед ней вор, как убирался восвояси, поджав хвост.

– Нет, в самом деле!

Однако силы у нее были уже не те. Она состарилась. Но репутация что‑нибудь да значит, а она у Черной Морды была.

Увы! Хватало и других опасностей, самым опасным моментом как раз и была разгрузка мусоровозов. Самым прекрасным и самым страшным. Это был до того опасный момент, что многие собаки отказывались присутствовать при обвале.

– Ничего не поделаешь, – говорила, однако, Черная Морда, – если хочешь ухватить лучшие куски, надо караулить там, под отвалом, и хорошенько смотреть, что к тебе катится.

Ох, как же это все катилось! И с какой высоты рушилось!

– Если стоять наверху, ничего не углядишь; надо смотреть снизу, чтоб все это успело рассыпаться. И берегись крупногабаритных предметов!

– Кого?

– Всего тяжелого, железного, деревянного, что может тебя пришибить. От таких штук надо уворачиваться, отскакивать вправо, влево, но при этом глядеть в оба, чтоб не пропустить отходы из мясных лавок, они падают пакетами.

И учила его прыгать. Она все еще была необычайно ловкой.

– В жизни сила ничего не значит. Главное – увертливость!

– А это что?

– Увертливость! Искусство уворачиваться от удара! Осторожно, матрац!

Матрац рушился прямо позади них, скрежеща пружинами. Честное слово, в иное утро казалось, что весь город валится вам на голову! Как будто мусоровозы были домами, и эти дома опустошались подчистую! Кровати, шкафы, кресла, телевизоры, которые взрывались, ударяясь об землю, форменное извержение вулкана!

Сколько ни остерегайся, никто не застрахован от несчастного случая. Сколько бы ни везло, никто не застрахован от беды. (И наоборот, к счастью.) Это случилось одним ясным летним утром. Всю ночь дул мистраль. Небо было чистое, как хорошо вылизанное блюдо. Пес и Черная Морда встали спозаранку, вместе с солнцем, в прекрасном настроении. Они любили лето. Во‑первых, потому что любили тепло. А во‑вторых, потому что лето на Лазурном берегу – туристический сезон, и обитатели свалки никогда так хорошо не питались, как в это время. Из‑за ресторанов.

И вот они сидят оба, Пес и Черная Морда, под откосом свалки. И терпеливо ждут. Вот вдали заурчали моторы. Потом туча пыли – там, за придорожными платанами. Потом мусоровозы. Потом извержение вулкана. И обвал.

Как же это произошло? Очень быстро. Несчастный случай. Невезение. Они от всего увернулись. Они засекли все богатые участки. И все‑таки это произошло. Оно вылетело из последнего мусоровоза. Оно было огромное и белое. И железное. Оно подскочило на какой‑то кочке и тяжело перекувырнулось в воздухе.

– Берегись, холодильник! – предупредила Черная Морда.

И, когда Пес, смеясь, отскочил в сторону, прыгнула вперед, чтоб холодильник упал позади нее. Что он и сделал. К несчастью, у него была дверь, и эта дверь на лету отвалилась. А Черная Морда ее не видела за громадой холодильника. Эта дверь ее и убила. Когда Пес увидел, что Черная Морда лежит неподвижно, он принял это за игру. Он принялся скакать вокруг, тявкая и виляя задом.

– Перестань валять дурака, – прошептала Черная Морда, – не тот случай.

Он замер на месте и впервые в жизни почувствовал, как вдоль хребта пробежал ледяной сквозняк: Настоящий Страх. Все‑таки у него хватило сил подойти к ней. Черная Морда уже не могла говорить, только шептать.

– Пойдешь в город, – сказала она, – берегись машин. Увертливость, маленький мой, уверт…

 

Глава 5

 

Нельзя оставаться там, где обрушилась беда, думал Пес. Надо уходить. Но в то же самое время он говорил себе: «Никогда больше я не буду так счастлив, как здесь».

Все остальные собрались вокруг. Они не мешали ему плакать, ничего не говорили. Главное, они были рядом. Мусоровозы уехали, и тишину нарушали только рыдания Пса. Протяжно, жалобно просвистел проходящий над свалкой поезд. «Почему она сказала про город? « – в слезах недоумевал Пес. За все время их знакомства она всего два‑три раза затрагивала эту тему, никогда не вдаваясь в подробности. Как‑то он спросил ее:

– А город ты хорошо знаешь?

– Знаю.

Молчание.

– Здорово там?

– Как везде: что‑то хорошо, что‑то плохо.

Молчание.

– А почему ты там не осталась? Почему стала жить на свалке?

Она задумалась. В глазах прошла какая‑то тень. Потом дала такой вот странный ответ:

– Потому что, как говорила моя хозяйка, нельзя жить в прошедшем времени.

Пес попытался было понять, потом воскликнул:

– Так у тебя была хозяйка?

– Была.

– Хорошая?

Вот тут она долго молчала, прежде чем ответить совсем другим голосом, голосом, полным воспоминаний, нежности, тайны, обожания, близости, боли и еще много чего сразу:

– Очень!

И добавила с гордостью:

– Я хорошо ее воспитала…

Наверное, потому‑то она, умирая, и сказала ему про город. Чтобы он пошел туда и тоже нашел себе хозяйку, и чтобы прожил с ней свою собачью жизнь. Он окинул взглядом свалку и собравшихся вокруг собак. Да уж, вид у них был не блестящий: корноухие, кривоногие, облезлые, с гноящимися глазами, покрытые блохами, хорошо видными на солнце, а главное, главное – такое одиночество в каждом взгляде!

– Хорошо, Черная Морда, – обещал он, – я пойду в город и найду себе хозяйку.

И никто не удивился, когда он повернулся, взобрался по откосу свалки и не оглядываясь направился к дороге, обсаженной платанами. Он все еще плакал, но не оглянулся ни разу.

– Если ты принял решение, никогда не поворачивай обратно, – учила его Черная Морда.

И поясняла:

– Нерешительность – это смертельный враг всякой собаки!

 

Глава 6

 

Если сейчас он перебирает лапами во сне, если он пыхтит, как тюлень, если сердце у него так и колотится, то это потому, что Пес идет в город. Он хорошо помнит этот путь. Город – это оказалось далеко. Но найти нетрудно. Надо было только держаться туннеля запахов, оставленного порожними мусоровозами в утреннем воздухе. От каждой мчавшейся на него машины Пес – хоп! – отскакивал в сторону. Увертливость. Потом снова нырял в туннель запахов. Он двигался мелкой рысцой мелкой собачонки, лапки его мелькали быстро‑быстро, как вязальные спицы. Он не останавливался, не отдыхал. Он больше не плакал. Он думал только об одном: добраться до города и найти себе хозяйку, как завещала ему Черная Морда. Вдруг туннель запахов раздвоился. Он колебался не больше секунды и выбрал левое ответвление. Невероятно упрямый, он бежал и бежал, уткнувшись носом в дорогу. Туннель снова разделился. На этот раз он взял вправо. Потом снова влево, потом опять вправо. И, наконец, обнаружил, что никакого туннеля больше нет, все запахи распылились вокруг. Только тут он поднял голову, плюхнулся на задик, вывалил язык чуть не до земли и перевел дух. Он был в городе.

 

* * *

 

Это был очень большой город. Полный домов, машин (Пес стал чемпионом увертливости), жителей и туристов. Это была Ницца. При таком изобилии людей найти хозяйку представлялось не такой уж трудной задачей. Но сейчас он хотел есть. Всему свое время. Он поднял мордочку и стал принюхиваться, неспешно, расширив ноздри насколько возможно. В них тут же хлынуло не меньше сорока запахов. Он узнал их все. Здесь они, конечно, были свежее, но это были запахи свалки. Те же самые. Ошибки быть не могло.

«Значит, вот что такое город… это свалка, только больше, и в разрозненном виде, и посвежее».

Он принялся перебирать запахи, отбрасывая бензиновый чад, запахи резины, цветов, апельсинов, обуви, и вдруг его правая ноздря дрогнула, левая бровь приподнялась, и рот наполнился слюной. Он нашел, что искал: восхитительный запах мяса. Да еще и совсем близкий! Где‑то тут должна быть мясная лавка.

В самом деле, она была совсем близко. Прямо через улицу. Но мясник весил сто кило, не меньше. Сущее страшилище. Весь увешанный ножами. Фартук, как стена. И он стоял в дверях. Руки в боки. Кулаки, как гири.

– Поосторожнее с людьми, они непредсказуемы, – это в памяти Пса всплыл голос Черной Морды.

Он сидел на тротуаре. И смотрел на мясника на той стороне улицы. Слюни текли ему на лапы. Какой аромат! И какой он голодный!.. То и дело мимо проезжали машины, заслоняя мясника. Пес надеялся, что однажды машина проедет – и окажется, что мясника нет. Ничего подобного, всякий раз он стоял на том же месте, страшнее прежнего, и никуда не девался. Но запах тоже никуда не девался, так и стоял в ноздрях у Пса. Он даже прогнал все другие запахи. Пес только его и чуял. Запах ударял ему в голову. Его слюна уже образовала лужицу на тротуаре. Запах, мясник, мясник, запах… Надо на что‑то решиться. «Хорошо подумай, прими решение и от него уже не отступай». (Черная Морда верно говорила.) Пес сосредоточился. Пригляделся к мяснику повнимательней. И заметил одну вещь. Между ногами мясника и подолом фартука был небольшой квадратный проем. Как раз достаточный для собаки его роста. «Значит, так: одним духом перебегаю улицу, проскакиваю у него между ног, хватаю первый попавшийся кусок и удираю тем же путем. Он толстый, я шустрый, ему меня не поймать. Если повезет, он даже ничего и не заметит».

Разумеется, все получилось совсем не так, как он задумал. Через улицу‑то он побежал, но не достиг и середины, как на него обрушилась целая куча ужасов разом. Сначала он услышал рев, который пригвоздил его к месту, потом увидел, что прямо на него мчится мясник, протягивая красные ручищи, потом оказался прижатым к необъятной груди, и, наконец, голос мясника загрохотал у него над ухом:

– А ну, ты чего это тут? Собак наших давить? А? Не понял! Смотри, я ведь и рассердиться могу! Ну? Вали давай, парижанишка!

И снова рев. Это тронулась машина… Машина, которая чуть не задавила Пса.

Теперь мясник держал его на вытянутых руках и смотрел ему прямо в глаза.

– А ты‑то кто такой? Откуда взялся? Как тебя звать? Н‑да, красавцем тебя не назовешь! Голодный, небось?

Вот так. Мясник дал ему роскошную кость, на которой оставалось еще полно мяса. Позволил спокойно глодать ее прямо в лавке, на опилках, потом лежать и переваривать. Пес уснул под голос мясника, повторявшего его историю каждому покупателю:

– Я ему говорю, парижанину этому, – ты чего, собак наших давить? Говорю, смотри, рассержусь…

Когда Пес проснулся через несколько часов, мясник закрывал железные ставни лавки. Прежде чем запереть дверь, он окликнул Пса:

– Ну так как? Остаешься или пойдешь?

Пес подошел к нему. Он ведь искал не хозяина, а хозяйку. Жаль. Он поскребся в рифленое железо двери.

– А, уйти хочешь? Ну, смотри… Ладно, ступай, живи своей жизнью…

В голосе мясника не было злобы. Не было и сожаления. Только что‑то вроде: «Знаешь, я никому не мешаю поступать по‑своему. Полная свобода». Однако на прощанье он добавил уже строго: «Но под машины больше не лезь, понял? Пусть это послужит тебе уроком!»

 

Глава 7

 

«Если в этом городе все такие, – подумал Пес, выйдя из лавки, – найти хозяйку будет легче легкого». И он увязался за первой попавшейся тетенькой с полным доверием, как будто знал ее всю жизнь. У тетеньки были длинные стройные ноги, от нее приятно пахло фиалками, а каблуки ее делали «цок‑цук», как впоследствии каблуки Перечницы. Тетенька не сразу заметила, что у нее появился спутник. Она останавливалась перед каким‑нибудь магазином, Пес останавливался у ее ног. Она утыкалась носом в витрину, он – под витрину. Она с вожделением разглядывала товары, он вынюхивал интересные запахи, преисполненный симпатии. «Мы с ней должны поладить, – думал Пес, – повадки у нас одинаковые». Тетенька шла дальше, он тут же трогался следом, виляя хвостом и чуть не тыкаясь носом ей в пятки. Так оно и шло, пока тетенька не остановилась перед фруктовым ларьком. К фруктам Пес был равнодушен, зато от стены под прилавком исходили увлекательнейшие запахи – свежие метки, оставленные деревенскими собаками. Тетенька выбрала персики какого‑то особо пушистого сорта, Пес облюбовал запах какого‑то особо тонкого свойства. Тетенька достала кошелек, чтоб расплатиться, Пес задрал лапу, чтоб расписаться в дружеских чувствах. И это было начало конца.

– Ваш кобель? – рявкнул продавец, перебросив свою багровую физиономию через прилавок.

– Никакой он не мой! – возразила тетенька.

– Как это не ваш? С того конца улицы за вами идет!

– Говорят вам, первый раз его вижу! – тетенька благовоспитанно закипала.

– Как же, так вам и поверили! – продавец решил показать зубы. – С вас еще сто франков за ящик персиков, который он мне тут испоганил!

– Как? Да вы что? Позовите кто‑нибудь полицию! – закричала тетенька, близкая к обмороку.

– Вот‑вот, позовите, позовите! – подхватил продавец, выскакивая на улицу.

Полиция, как известно, всегда тут как тут, стоит только позвать.

– Ваша собака? – спросил первый полицейский, доставая карандаш.

– Она говорит, не ее, не хочет платить за персики, – с ехидной улыбкой встрял продавец.

– А вы подождите, пока вас спросят, – заметил второй полицейский, доставая блокнот.

– Но уверяю вас, это вовсе не моя собака, – рыдала тетенька.

– А кстати, вы какую собаку имеете в виду? – спросил первый полицейский.

Потому что вокруг ларька к этому времени сидела добрая дюжина собак

– сплошь знатоки городских дел, очень заинтересованные склокой и уже начавшие заключать пари.

– Спорю на куриную ножку, дело кончится дракой, – пророчил старый боксер из соседней обувной лавки.

– Да ну, просто заметут всех в полицию, это же очевидно, – возразил шпиц булочника, претендовавший на большой жизненный опыт.

– Какое там, много шума из ничего, как всегда, – скучающим голосом проронила борзая антиквара.

– Эй, дог, я все видел, это ты облил персики!

Последнее высказывание слетело с неба. Это чи‑хуа‑хуа полковницы, по своему обыкновению, дразнил с балкона дога страхового агента.

А дог, по своему обыкновению, отбрехивался:

– А ну спустись, блоха! А ну спустись, если ты вправду собака! Выходи, потолкуем!

Пес (наш Пес), как нетрудно догадаться, воспользовался суматохой, чтоб незаметно скрыться. «Искать хозяйку на улице – это не метод, – думал он, – слишком людно. Знакомиться нужно в более интимной обстановке».

Едва мелькнула у него эта мысль, как он увидел перед собой открытую дверь, из которой вкусно пахло рыбной похлебкой. Комната, куда он вошел, была пуста. В ней тоже все было знакомо ему по свалке. Такая же мебель. Разве что здешняя (гардероб, диван, телевизор, буфет) чинно стояла вдоль стен и была в довольно хорошем состоянии. «Значит, вот что такое дом, – подумал Пес, – это свалка, приведенная в порядок».

В ожидании чьего‑нибудь прихода он решил полежать на диване. И притвориться спящим, как будто он и впрямь дома. Он уткнулся мордой в лапы, однако одним глазом поглядывал, чтоб оценить первого, кто войдет. Это оказалась толстая белокурая дама, румяная, с лоснящимися щеками, с засученными до розовых локтей рукавами, которая переваливалась на ходу всей своей совершенно круглой фигурой. Она пахла чистой посудой и моргала маленькими голубыми глазками сквозь огромные очки.

«Симпатичная», – подумал Пес.

Сначала она его не увидела. Она полезла в буфет и вынырнула со стопкой тарелок в руках. Повернулась и направилась к столу, который стоял на всех четырех ногах посреди комнаты. И вдруг остановилась на полпути, как будто в каком‑то сомнении. Потом обернулась – и маленькие глазки ее расширились, нос сморщился, лоб пошел складками, рот широко раскрылся: она увидела Пса. Грохот, с каким посыпались на пол тарелки… это было нечто! Пес, никак такого не ожидавший, подскочил чуть не до потолка. Когда он плюхнулся обратно на диван, дама вскочила на стул.

– Крыса! – закричала она, – крыса! Леон, беги сюда, тут крыса! Скорей! Скоре‑е‑ей!

«Крыса? – удивился Пес. – Ну‑ка, где она, эта крыса?» И грозно ощетинился, потому что крыс‑то уж он знал и нисколько не боялся. Если он сможет начать свою жизнь у хозяйки поимкой крысы, это совсем неплохо. Так что он постарался принять самый устрашающий вид. Губы его беззвучно вздернулись, обнажая клыки, тонкие, острые и блестящие, как иголки. Толстая блондинка перебралась со стула на стол.

– Леон, скорее, ну пожалуйста! Она огромная, огро‑о‑омная!

Леон весил не больше сорока кило, но в руках у него была швабра, а глаза метали молнии.

– Где она? Где? – закричал он, влетая в комнату.

– Вон, на диване, – отвечала блондинка, указывая дрожащим пальцем на Пса.

Он первого удара он едва увернулся, увернулся и от второго, и от третьего, мечась по комнате, отскакивая вправо, влево, как учила Черная Морда, между тем как швабра разносила вдрызг горшок с цветами, крушила телефон, выбивала одним махом два стекла в окне… В конце концов Пес счел за лучшее убраться отсюда, отчаявшись убедить этих психов, что он не крыса. Он удалился через дверь, бегом, но не теряя достоинства, насколько это было возможно.

Ночь давно уже окутала город. Дома заглотали всех жителей. Спали машины, приткнувшись у тротуаров. Пес брел один‑одинешенек прямо по проезжей части. В желтом свете фонарей его тень была совсем черной. Пес думал: «Знал бы, что так будет, остался бы у мясника». Люди и правда были непредсказуемы! С ними все всегда оказывалось не так, как ожидалось. Запахи тоже уснули. Они распростерлись на земле и спали, как спят запахи, тихо шевелясь во сне.

Соленое дыхание близкого моря накрыло их все своим широким одеялом.

Пес шел, как во сне. Лапы его ступали беззвучно. «Ну что ж, – сказал он себе, – спать, так спать». Он выбрал клумбу поуютнее на площади Гарибальди, разгреб носом герань, шесть раз прокрутился на месте и со вздохом свернулся в клубок. «Но прежде чем уснуть, надо принять решение». Еще несколько секунд ушло на размышления. Над старым городом колокол прозвонил полночь. «Ладно, – решил Пес, – завтра возвращаюсь к мяснику. Это, конечно, не хозяйка, но Черная Морда наверняка меня не осудила бы. А потом, кто знает, может, у него есть жена…»

 

Глава 8

 

Проснулся он вместе с солнцем. Кстати, эта привычка так и осталась у него на всю жизнь: вставать чуть свет, как он вставал к разгрузке, чтоб поймать первое, что пошлет случай. Город тоже потихоньку просыпался. Он был и вправду красив со своими клумбами герани, апельсиновыми деревьями, охристыми домами и синим небом. Запахи уже начинали подыматься над землей. Пес принялся искать среди них запах мясника. На поиски ушло какое‑то время, потому что, следуя за вчерашней тетенькой, он забрел далеко от лавки. Первый запах он забраковал – в той лавке торговали кониной; второй, отдававший гормонами, тоже; после некоторого колебания отбросил третий, из мясной‑колбасной, и, наконец, остановился на последнем, самом дальнем, самом неуловимом. Он узнал в нем, кроме здорового запаха свежего мяса с вольных пастбищ, запах самого мясника. Это был тончайший аромат лаванды, который Пес уловил, как только тот прижал его к груди. Вы скажете – неубедительно, в Ницце от многих должно пахнуть лавандой. Правда. Но не от мясников. Он них скорее уж пахнет петрушкой. Нет, смесь крепкого запаха деревенской говядины с тонким ароматом лаванды – так не могло пахнуть ни от кого, кроме его мясника. Так что он без колебаний двинулся к цели, находя дорогу верхним чутьем, сосредоточенный, как всегда.

Он шел против ветра, чтоб не потерять след, не обращая внимания на то, что происходило вокруг.

– Когда идешь по следу, не позволяй себе отвлекаться, – нашептывала Черная Морда откуда‑то из глубины его памяти.

А кругом между тем было на что посмотреть. Консьержки подметали у подъездов, а мусоровозы заглатывали отбросы – вместо зада у них была челюсть. И какая челюсть! Она захватывала все подряд (мясо, тряпье, рваные ботинки, пластиковые бутылки… ) и схряпывала с устрашающим железным лязгом. Пока мусоровозы поглощали свой завтрак, другие грузовики со свистом скользили на круглых щетках, которые вращались с бешеной скоростью, обдавая все вокруг водяной пылью. Город совершал свой утренний туалет. Ведь это был город туристов. Город, обязанный «выглядеть», как говорил его мэр. И выглядеть безукоризненно. Прибранным, цветущим и начищенным до блеска с самого утра.

– Похоже, они тут объявили войну запахам! – ворчал Пес, стараясь не упустить след.

Он внюхивался сосредоточенно, как никогда. Несомненно, именно поэтому он не слышал, как подъехал серый фургон. Надо сказать, фургон двигался совершенно бесшумно. Он уже некоторое время следовал за Псом с заглушенным мотором, скользя вдоль тротуара, безмолвный, как акула. И такой же опасный. Словом, Пес его не слышал. Когда его накрыла сеть, оглядываться было уже поздно.

– Еще один!

Пес вцепился зубами в руку. Но рука была в толстой кожаной перчатке. Открылась стальная дверь. Пса швырнули в черную дыру. Дверь захлопнулась. Водитель снова завел мотор.

 

Глава 9

 

– Тоже, значит, попался? – послышался чей‑то голос в темноте. Псу пришлось хорошенько приглядеться, чтобы различить говорившего.

– А ты ведь молодой, – продолжал тот, – и, наверно, ловкий, ты‑то мог бы удрать.

– Вот именно, – вступил другой голос, язвительный и гнусавый, – молодо‑зелено, соображения никакого! Вот такое чмо прет себе не глядя, пока не влипнет, не понявши даже, как.

– А ты‑то что здесь делаешь, если ты такой умный? – устало спросил первый голос.

– Я – другое дело, – тявкнул второй, – меня сцапали спящим! И, чтоб ты знал, уж я‑то тут не задержусь! При первом удобном случае – фьюить!

– только меня и видели, вот посмотришь…

– Ну да, ну да, все вы так говорите, – отозвался первый голос, принадлежавший лохматой громаде в глубине фургона. – Хотя, конечно, если в этот раз выберемся…

– А куда нас везут? – решился наконец спросить Пес, обращаясь к Лохматому.

– Оно еще спрашивает, куда везут! – воскликнул Гнусавый. – Ты что, детка, с луны свалился? Откуда такой идиот на нашу голову?

– Отстань от него, а? – проворчал Лохматый, и в полумраке блеснули его клыки. А Псу объяснил: – Нас везут в приемник для бродячих собак.

– А зачем? – спросил Пес, которому очень хотелось бы узнать еще, что такое «приемник», но неловко было задавать столько вопросов сразу.

– Он спрашивает «зачем»! Ой, держите меня! «Зачем», это ж надо!

И вдруг Пес услышал, как Гнусавый цитирует ему на ухо:

– «Постановление муниципалитета от 1 июля текущего года: «В целях улучшения санитарного состояния города и ввиду ущерба, наносимого туризму возрастающей численностью бродячих собак, ежедневно будет производиться отлов упомянутых собак соответствующими муниципальными службами. Собаки, не востребованные владельцами в течение ТРЕХ ДНЕЙ, по истечении этого срока… « – кх‑х!

– Заключение – мое, – шепнул Гнусавый с жуткой ухмылкой, – звучит не столь официально, но смысл тот же.

После чего все примолкли. Фургон ехал и ехал, стреляя выхлопом. Время от времени мотор глушили. И тогда было слышно, как тихо шелестят шины, понемногу замедляя ход. Иногда машина резко останавливалась, и в открывшейся двери показывалась собака, которую забрасывали в фургон.

– Это недоразумение! Я буду жаловаться! Вы не знаете, с кем имеете дело! – кричал вновь прибывший к великой радости Гнусавого.

А иной раз новичок, еще толком не проснувшийся, вообще ничего не кричал.

А бывало, говорил просто:

– Привет, ребята! С добрым утречком, да?

И спрашивал:

– Срок‑то какой?

– Три дня, – отвечал Лохматый.

– А потом – кх‑х! – уточнял Гнусавый.

Но бывало и так, что фургон снова заводил мотор, так и не открыв дверь. Вот тут разражалась целая буря, и громче всех орал Гнусавый:

– Упустили! Упустили! У‑у‑у, растяпы! Уволить на фиг! Вам не собак, вам черепах ловить! Упус‑тили! Упус‑тили! Эй, лохи! А улитку поймать слабо? Упус‑тили! Упус‑тили!

Даже Лохматый не мог удержаться. А котом крик шел на убыль, на убыль и совсем стихал.

Потому что, по правде говоря, ситуация была вовсе не из веселых.

 

Глава 10

 

Приемник для бродячих собак – вот уж ничего хорошего. Самое ужасное из его собачьих воспоминаний. На этом‑то месте своего сна Пес и воет каждую ночь. И Потный, проснувшись, как встрепанный, ругается: «Опять Псу что‑то снится! Нет, пора положить этому конец!» На самом деле Потному страшно. Протяжный вой, поднимающийся из памяти Пса, леденит ему кровь. И Потный будит Перечницу, чтоб было не так одиноко.

– А? Что? Что такое?

– Да Пес этот, у него кошмары, – шепчет Потный.

– Опять! – восклицает Перечница. – Да сколько же можно, пора с этим кончать, – голос у нее дребезжит.

А Пом спит крепким сном ребенка, которого пушками не разбудишь.

А Пес заперт в кухне. Один со своим кошмаром. Один с воспоминаниями о приемнике.

 

* * *

 

Каким шумом встретил их приемник! Как гулко отдавались голоса в этом жестяном ангаре с цементным полом!

Все, кто уже сидел там, кинулись к решеткам клеток. Со всех сторон лай:

– Глянь, ребята, салаг привезли!

– Как мило с вашей стороны составить нам компанию!

– Кого я вижу! Гнусавый! Опять попался, ехидная рожа?

– Три дня! Три дня!

– Спасибо мэру!

– Что, на здешнюю похлебку позарились?

И т.д., и т.п.

Все это чтобы показать, что они крутые, что они ничего не боятся. Но очень скоро вновь воцарилось молчание, как это было в фургоне, и в самой глубине этого молчания, под наслоениями гордости, караулил Настоящий Страх, тот, дыхание которого ощутил Пес у трупа Черной Морды.

Этот страх он чуял во всех разговорах, которые вполголоса велись сейчас вокруг.

– Я, – говорил один, – уж я‑то здесь не задержусь. Всего‑то проверка личности.

– Пусть только тронут, – ворчал другой, – кусаться буду!

– А мне плевать… Чем такая жизнь…

И что страшнее всего – Пес это явственно ощущал – никто сам не верил в то, что говорил.

Были и такие, что говорили без умолку сами с собой: «Выдумали тоже, санитарное состояние города! Это ж надо! Как будто это мы его загрязняем! А газы эти, которые ихние машины пускают нам в морду? Говорят, бешенство, да это ж они бешеные, а не мы! Только и знают драться. Вон позавчера на улице Жоффредо из‑за какой‑то парковки, смотрю, двое как сцепятся…»

– Точно, они и есть бешеные, – перебивал другой, – да вот на той неделе меня даже один укусил!

Все‑таки кое‑кто рассмеялся.

– Да правда же, вот клянусь! Вроде как приятель моего хозяина. Я к нему подхожу, как к порядочному, лапу подаю, а он хвать зубами!

– Ох, ладно вам, заткнитесь!

Все тут же смолкали. Подтверждая, что Настоящий Страх никуда не делся. Что по правде‑то, всем не до разговоров. Что каждый боится за себя.

И час проходил за часом. Те, у кого были хозяева, вскакивали всякий раз, как отворялись широкие ворота. Утыкались мордами в решетку. Иногда это действительно оказывался чей‑то хозяин. Какая встреча со вновь обретенной собакой – это надо было видеть! Трудно сказать, кто из двоих больше радовался. Собака так и плясала на поводке, а хозяин без конца повторял ее имя. И ну обниматься, и ласкаться, и лизаться. Любовь, черт возьми!

– Понятное дело, это породистая собака, – замечал Лохматый. (Их всех посадили в одну клетку – Пса, Лохматого, Гнусавого и всех, кто был в фургоне).

– А что такое «породистая собака»? – спросил Пес.

– Это такая штука, которую выдумали люди, – презрительным тоном объяснил Гнусавый. – Совершенно ис ку сс тв ен на я. Берут, например, очень быструю собаку, ну хоть борзую, очень сильную, вроде босерона, и очень выносливую, вроде манчестерского терьера, всех их скрещивают, и вот вам доберман. Получили добермана и женят его только с его же родичами – доберманами. То, что получается, называют породой. Люди это обожают. Порода, кстати, дурацкая, потому что я знавал кое‑каких доберманов и, скажу тебе, они мозговой кости не выдумают, умишка маловато! Ясное дело, при родственных‑то браках… И злые к тому же! А уж претензии!..

– Не надо преувеличивать, – возразил Лохматый, – у меня вот был друг доберман, хороший был пес.

– Кто ж спорит, бывают исключения, – признал Гнусавый, – но в большинстве…

– А ты, – спросил Пес у Лохматого, – ты – породистая собака?

Лохматый нашел в себе силы улыбнуться.

– Породистая, да – всех пород. Мне все собаки родня. Даже Гнусавый, как ни мало мы с ним похожи. Даже ты, хоть с тобой мы и вовсе не похожи.

– И у тебя нет хозяина?

Улыбка исчезла. Последовало долгое молчание. Очень долгое. Наконец Лохматый ответил:

– Была. Хозяйка…

Молчание.

– Ну, и?

Молчание.

– Ну, и я ее потерял.

Солнце давно уже стояло высоко. Под накаленной жестяной крышей было жарко, как в аду. Все маялись, вывалив языки.

– Как это – потерял?

– Вот так. Как‑то вечером ушел гулять, а когда утром вернулся, ее уже не было. И квартира пустая. Переехала.

– Классический случай, – заметил Гнусавый. – Уехала с мужчиной. Мужчина не любил собак, и когда встал вопрос – он или ты, она выбрала его.

– Возможно, – сказал Лохматый.

– И ты не пошел за ней по следу? – удивился Пес.

– А зачем? Раз я ей больше не нужен, что толку?

– Ну и правильно, что не пошел, – заявил Гнусавый. – Достоинство надо иметь!

Лохматый еще помолчал, потом сказал, ни к кому не обращаясь, как что‑то давно обдуманное:

– В любом случае я сам виноват. Плохо ее воспитал…

Псу навсегда врезалось в память то, что прервало их разговор. То, от чего он с тех пор выл каждую ночь. Широкие ворота распахнулись в закат. В центральный проход приемника задом въехал черный фургон. Из него выскочило десять людей в кожаных перчатках. Они открыли целый ряд клеток, похватали оттуда собак и кучей закинули в фургон. Директор приемника с гуманным выражением лица наблюдал за процедурой. Собаки лаяли, упирались всеми лапами, кусались. Без толку. Все произошло очень быстро. Фургон уехал. Ворота закрылись. Тишина смерти. И дуновение Настоящего Страха. Все собаки смотрели на ряд опустевших клеток. Это были клетки третьего дня.

 

Глава 11

 

Наутро Пса и его товарищей перевели в клетки второго дня. И потянулся еще один день ожидания. Спозаранку новый улов бродячих собак заполнил их вчерашние клетки. Вновь прибывших встретил такой же шум, как и накануне. И день был такой же. Только немного тревожнее. Солнце разрослось и поднималось над жестяной крышей, пока не стало жарко, как в аду. Вода в алюминиевых мисках была теплая. К еде никто не притрагивался. Время от времени за кем‑нибудь приходил хозяин. На каждую спасенную собаку – множество обманутых надежд.

Около трех часов дня появилась странная процессия. Во главе ее шла высокая белокурая девица, которая очень громко говорила, пересыпая свою речь восклицательными знаками. За ней – какой‑то волосатый‑бородатый, который нес черную штуковину с глазом на конце. И замыкал шествие директор приемника с гуманным выражением лица. При виде их все собаки залаяли наперебой:

– Журналисты! Журналисты! Журналисты, сюда! Меня! Меня! Нет, не этого, меня!

– Что это? – спросил Пес у Лохматого.

– Телевизионщики. Передача про бродячих собак. Они приходят сюда раз в неделю, выбирают одну собаку, снимают ее вот этой камерой и показывают по местному каналу, чтоб найти ей хозяина.

– А что надо, чтоб попасть в передачу? – спросил Пес.

– Надо быть красивым.

– Так тебя, наверно, выберут! – воскликнул Пес. – Ты ведь такой красивый!

– Спасибо на добром слове, – вздохнул Лохматый. – Но я слишком старый. Надо быть еще и молодым. Молодым и не очень крупным.

– Молодым и не очень крупным? Как я, например? Так меня, значит, могут выбрать?

– Ты что, смеешься? – фыркнул Гнусавый. – Посмотри на себя! Урод уродом! А вот я – другое дело, – добавил он, отпихивая Пса, и прилип к решетке.

То, что за этим последовало, в голове не укладывалось. Гнусавый, чей злой язык не щадил никого и ничего. Гнусавый, который все эти два дня демонстрировал, что ему сам черт не брат, который так издевался над всякими «у‑тю‑тю‑дай‑маме‑лапочками», который только и говорил, что о свободе, независимости, достоинстве и прочем тому подобном, теперь елозил всем телом по решетке и стенал жалобным, мелодичным (куда только делась гнусавость?), берущим за душу голосом:

– Посмотрите на меня, журналисты: я несчастная осиротевшая собака, моя хозяйка умерла, бедная старушка… Пожалейте сироту, найдите мне семью, и чтоб с детьми… Я очень ласков с детьми, я обожаю детей, жить без них не могу!

И все это так проникновенно, так непохоже на остальных, что блондинка со слезами на глазах остановилась перед клеткой.

– Господи, какая лапочка, – всхлипнула она. – Смотри, котик, правда ведь, милый? Ну не прелесть, скажи? И хорошенький какой. На таксика похож. Из него получится дивная комнатная собачка, как ты думаешь? А, котик?

Волосатый‑бородатый котик думал, как бы поскорей отделаться от тяжеленной камеры. Пот лил с него ручьями. Он согласился не глядя.

Через два часа Гнусавого, отсняв, привели обратно. Чрезвычайно довольного собой. Шерсть с глянцем и всякое такое.

– Ну, классно, я вам скажу: гримеры, софиты, подушки… нет, правда, красота. Одно только – они меня снимали с каким‑то котярой, ангорским, что ли. Наодеколоненный, гад. С шелковым бантиком. Чего мне стоило на него не броситься… Ну ничего, вот попадется мне на воле…

Остальные помалкивали. Всем было как‑то неловко за него. Но Гнусавый этого не замечал. Он продолжал разглагольствовать:

– Так что вот, все проще простого: завтра к самому открытию за мной явятся «хозяева‑соискатели». Человек пятьдесят минимум. Мне останется только выбрать. Единственная проблема – дети. Я их на дух не переношу. На нервы действуют. Терпеть не могу детей! Хотя это, в общем‑то, неважно, все равно я дам тягу, едва эти новые хозяева отвернутся. Мне, видите ли, всего дороже свобода, достоинство…

Он говорил, говорил… Никто не слушал. Солнце склонялось к закату. Все силы уходили на то, чтоб не смотреть в сторону ворот, которые должны были вот‑вот распахнуться.

 

Глава 12

 

На следующий день за Гнусавым действительно пришли. Его оспаривали друг у друга человек десять. Одни утверждали, что пришли первыми. Другие говорили, что они – еще первее. Как только не передрались.

А потом опять было молчание. И ожидание. Лохматый и Пес сидели в клетке третьего дня. Весь день. Солнце закатывалось над их утраченными надеждами.

– Пришло время встретить судьбу мужественно, – сказал Лохматый.

– Да, – отозвался Пес и еще теснее прижался к густой кудрявой шерсти.

Ворота начали отворяться.

– Ну вот, – сказал Лохматый.

– Да, – отозвался Пес и совсем зарылся в шерсть друга.

– Мужайся, – ласково проворчал Лохматый. – Выше голову. Когда теряешь все, остается мужество.

Пес поднял голову. Он сидел между лапами Лохматого. Оба, не отводя взгляда, смотрели на ворота, распахнутые в кровавый закат.

Но появился не черный фургон. Совсем другое. Три человека. Какой‑то здоровенный тип, красный, как рак, в шортах и в бешенстве. Очень тощая дама, бледная, как репа, в шляпе с цветочками и в бешенстве. И между ними существо, диковиннее которого Пес в жизни не видал: маленькая девочка… ну, то есть, совсем маленькая. Рыжие, прямые, как тростинки, волосы, из‑за которых ее голова была как маленькое солнце. Крохотные стиснутые кулачки. И огромный разинутый рот, из которого несся вопль:

– ХОЧУ СОБАКУ!

Позади них маячил директор приемника с гуманным выражением лица.

– Это еще что такое? – проворчал Лохматый.

Ответ грянул разом изо всех клеток:

– Туристы!

Одно только слово «туристы» привело весь приемник в неописуемое бешенство.

– Долой туристов!

– Вон!

– Из‑за вас пропадаем!

– Приказ от первого июля – это все вы!

– Туристы – собачья погибель!

– Дайте мне туриста, в клочья разорву!

– К мэру туристов!

Но, перекрывая весь этот лай и вой, в ушах стоял только один звук – вопль, вылетавший из маленького рыжего солнца:

– ХОЧУ СОБАКУ!

– Ну не кричи ты так, будет тебе собака, – рокотал гигантский рак.

– Смотри, моя куколка, видишь, сколько тут собачек? – скрипела репа с цветочками.

– ХОЧУ СОБАКУ!

– Ну да, да, мы поняли. Сейчас папа с мамой выберут…

– НЕТ! САМА ВЫБЕРУ!

– Конечно, конечно, сама выберешь. Вот, смотри, как тебе эта, например? Совсем почти пудель…

– НЕ ХОЧУ ПУДЕЛЯ!

Эти вопли, от которых собаки сперва было оцепенели, теперь приводили их в неистовство. Некоторые кидались на решетку, другие шарахались об стены, все лаяли наперебой:

– Хватит!

– Заткните ее!

– Долой!

– Прекратите пытку!

– Вырубите звук!

– Уберите девчонку!

Но, перекрывая все:

– НЕ ХОЧУ ФОКСТЕРЬЕРА!

Только Лохматый и Пес хранили молчание. Вопли крохотного рыжего солнца резали им слух, и они не могли удержаться, чтоб не скрежетать зубами; но они молчали. Они смотрели на приближающееся трио, и Пес, сам того не замечая, забивался все глубже между лапами Лохматого.

А потом, как‑то вдруг, они оказались тут. Прямо перед клеткой.

– ХОЧУ ВОТ ЭТУ!

– Вот эту лохматую овчарку? – воскликнула цветастая репа. – Что ж, неплохая мысль. Красивая собака. Как по‑твоему, дорогой?

– Все равно кого, хоть жирафа, только бы это кончилось, – отвечал суперрак, глядя в другую сторону.

– НЕТ, НЕ ЭТУ, ВОТ ЭТУ!

Маленький вздрагивающий пальчик указывал на Пса.

– ЧТО? ВОТ ЭТУ ГАДОСТЬ? – вскричала цветастая репа.

– ДА, ЭТУ!

– НИ В КОЕМ СЛУЧАЕ!

– ЭТУ! ХОЧУ ЭТУ!

– НИ ЗА ЧТО!

В ярости голос цветастой репы достиг не меньшей убойной силы, чем голос ее дочери. Но Пес ничего больше не слышал. Он отвернулся и, уткнувшись в брюхо Лохматого, лихорадочно твердил сквозь зубы:

– Нет, нет, не хочу, я хочу с тобой, я с тобой не расстанусь… не давай им меня забрать…

– Не дури, – сказал Лохматый, пытаясь скрыть волнение, – это твой единственный шанс, не упускай его.

– Ну и что, все равно я тебя не покину! – крикнул Пес.

И вдруг бросился на решетку, грозно оскалив мелкие зубки, словно собираясь сожрать этих троих.

– ДА ОН ЕЩЕ И КУСАЧИЙ! – завизжала репа, отскакивая назад.

– КЛАСС! КЛАСС! КУСАЧИЙ! ХОЧУ ЗЛУЮ СОБАКУ! ВОТ ЭТУ ХОЧУ!

 

Глава 13

 

Вот. Так его и забрали. Кошмарное рыжее солнышко стояло насмерть, несмотря на нервный приступ мертвенно бледной репы. Призовой омар, тоже на грани нервного срыва, добавил от себя:

– Да пусть берет эту собаку, какого черта! А то еще устроит нам опять голодовку.

Клетка открылась. Директор с гуманным выражением лица протянул руку. Пес уперся всеми лапами и ощерил все зубы. Но Лохматый сам выпихнул его наружу. Одним тычком морды. Тогда Пес перестал сопротивляться. Он тихо плакал на руках у рыжего солнышка, внезапно превратившегося в милую, ласковую девочку, которая гладила его, повторяя:

– МОЯ собака, это МОЯ собака. МОЯ, МОЯ.

Пес был слишком поглощен горем, чтоб уловить то, что должно было бы насторожить его в этих словах. Он просто плакал. И ему казалось, что так он и будет плакать всю оставшуюся жизнь. Не переставая. Но горе – странная штука. Даже в самом глубоком горе мы замечаем всякие вещи, не имеющие к нему никакого отношения. Вот так, не переставая плакать, думая только о том, что расстается с Лохматым навсегда, Пес заметил, что от девочки пахнет яблоками. Странно, тем более, что для яблок еще не сезон. Но Псу предстояло скоро узнать: для его новой хозяйки не существовало ни времен года, ни времени суток. Если она чего‑то хотела, она получала это тут же. Видимо, сегодня днем она захотела яблок(*1). А вечером – собаку.

Двустворчатые ворота распахнулись настежь. Трое туристов двинулись к выходу под лай и вой обезумевших собак. И вдруг на приемник упала черная тень. Лай как отрезало. Из‑под тени дохнуло ветром Настоящего Страха.

 

Глава 14

 

На этом месте Пес всегда просыпается. Черный фургон. И последний взгляд Лохматого. Пес открывает глаза. Он проснулся от собственного воя. На этот раз Пом тоже просыпается.

Не от голоса Пса, нет. Ее разбудило что‑то вроде внутреннего сигнала: «Проснись! Псу плохо!»

Она выскакивает из комнаты. Бежит в кухню. Обнимает Пса, который дрожит всем телом. Босая на кафельном полу, хоть это и не положено. Хоть это и не разрешается, она уносит Пса в свою комнату. Хоть это и строжайше запрещено, кладет его с собой в постель. И шепчет, шепчет ему на ухо. Ласково‑ласково. Долго‑долго.

– Опять кошмар? Не бойся. Пес, я с тобой. Я тебя никогда не брошу. Никогда!

И так – пока Пес не уснет, совсем успокоившись. И в то же время гордясь собой. Да, гордясь, потому что он думает: «Черная Морда и Лохматый были бы мной довольны: Пом – хорошая хозяйка. Я хорошо ее воспитал!»

Однако это было нелегко…

Да уж! Прямо‑таки ох как нелегко!

 

Глава 15

 

Конечно, поначалу все было очень хорошо. Пом решила утешить Пса, который плакал с утра до вечера. А уж если Пом что‑нибудь решала…

Она не отходила от Пса. Она прижимала его к груди и что‑то ему нашептывала. Голос у нее был теперь совсем не такой, как в приемнике. Теперь это был ук ро мн ый голос . От него Псу казалось, что сам он

– внутри Пом. Это трудно объяснить. Ощущение было такое, будто слова Пом окутывают его теплым воркующим одеялом.

Мало‑помалу он перестал плакать. Пом повела его на пляж. Он гонялся за чайками.

– Ты только погляди на этого олуха, – гоготал Потный, – ну куда ему поймать чайку, а ведь так и будет весь век за ними гоняться! Глупые все‑таки твари собаки…

После чего Потный вставал и сам принимался бегать. Ни за кем, просто так. Бегал, приседал, руки в стороны, вдох – выдох, потом опять бегал и т.д. И так часами. А потом снова растягивался около Перечницы, очень довольный собой. (Непостижимо!)

– Опять ты весь взмок, – выговаривала ему Перечница.

И правда: он никогда не купался, а все время был мокрый с ног до головы.

– Надо поддерживать форму! – отвечал он и старался достать головой до колен.

Гонясь за этой своей формой и обливаясь потом, он и выработал себе тот специфический мускусный запах, который Пес тут же узнал. Этот запах тоже был знаком ему по свалке. Так пахли отходы с живодерни. Овечьи шкуры, вялящиеся на солнце. В свое время Пес очень интересовался этим запахом, но Черная Морда запретила ему приближаться к овечьим останкам.

– Это пусть чайки жрут, – говорила она брезгливо.

Соответственно, Пес и к Потному старался не приближаться. К Перечнице тоже. Потому что, пока Потный бегал, прыгал, потел, наращивая мускулы и запах, Перечница развлекалась тем, что вынимала из сумки какую‑то причудливую бутылочку и опрыскивалась из нее с утра до вечера. Когда она впервые при нем это проделала, Пес как раз лежал рядом. И вот она достает бутылочку, отвинчивает пробку, фигурную, как церковный купол, и ну опрыскивать голову, плечи, подмышки, все подряд. Несколько капель брызнуло Псу на морду, и на него напал ужасный чих. Он чихал до слез, просто хоть помирай. Как будто ему в ноздри набили перца.

– Что такое? Ты чего? Да перестань ты чихать! Ох, эти животные, сколько от них за ра зы ! – раскричалась Перечница.

И так громко, что Пес кинулся искать убежища в ногах Пом.

– Что ты сделала МОЕЙ собаке? – немедленно спросила Пом голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

– Да ничего я ему не делала, моя куколка! Это он тут заразу распространяет, дрянь такая!

– Моя собака – не дрянь, – возразила Пом с этакой улыбочкой, – и не советую никому называть МОЮ собаку дрянью.

А потом вскочила и принялась бегать с Псом за чайками. Серебристые брызги взлетали к небу, не говоря уж о белых вспышках крыльев. Это было красиво. Пес носился как угорелый. Но случалось, вместо взлетающей чайки в синеве неба ему виделось нечто другое. Белое. Железное. Тяжелое. Оно падало, кувыркаясь в воздухе. Тогда Пес останавливался как вкопанный, и из груди у него вырывался протяжный вой, как тогда, у трупа Черной Морды. А потом ему снова виделся последний взгляд Лохматого, и он выл и выл, пока Пом не обнимала его, не прижимала к груди и не окутывала своим теплым укромным голосом.

 

Глава 16

 

Еще одно хорошее воспоминание тех первых дней – крестины.

В тот вечер приятели по кемпингу собрались у прицепа Потного и Перечницы. (Тут они и отдыхали каждое лето, в этом кемпинге. Под Ниццей.) Жара была ужасная, но они все равно развели костер. Чтоб веселее было. Пес никакого веселья в этом не видел. Только лишний жар. Составили вместе четыре или пять столов, завалили их всякой едой, натыкали целый лес бутылок. Все уселись вокруг столов, а Пес на коленях у Пом. А Пом на почетном месте. Наверное, поэтому Потный весь вечер называл ее «моя маленькая королева». А еще – судя по всему, причиной тому были бутылки – все чем дальше, тем самозабвенней пели. Пес не находил в этом никакого благозвучия. Только лишний шум. Вообще он отчаянно трусил. Ему никогда еще не доводилось видеть (да и слышать) столько людей разом. Он съежился на коленях у Пом, стараясь стать как можно меньше. Чтобы про него забыли. Но это не помогло. Потный вдруг поднял стакан повыше и закричал:

– Рано расслабились, ну‑ка, надо еще окрестить эту животину!

(«Животина» – это был Пес.)

– Верно! верно! дать ему имя! – загалдели гости, которые всегда соглашались с Потным. Пом покрепче прижала к себе Пса.

– А ты что на это скажешь, моя маленькая королева?

– Посмотрим, – сказала Пом, не связывая себя более определенным ответом. – Какое имя вы хотите предложить?

Тут наступило великое молчание. Об этом никто как‑то не подумал. А в самом деле, погодите‑ка, вот ведь черт, как же его назвать‑то? И впервые в жизни Пес увидел, как люди мыслят. Ужасно интересно. Они смотрели сперва друг на друга, поднимая брови и пожимая плечами, потом, каждый сам по себе, смотрели в пространство, подперев рукой подбородок, потом чесали в затылке, потом шаркали ногами и, наконец, все как один поворачивались к Потному и спрашивали, что он придумал.

– Еще думаю, – отвечал Потный.

И все снова принимались мыслить.

Пес должен был признать, что вечеринка не лишена интереса. Когда Потный мыслил, он становился очень забавным. Лоб у него собирался складками, как у бульдога, а нижняя челюсть выдвигалась вперед. Того и гляди клыки покажутся, и станет слышно, как скрипят мозги. Лицо становилось еще краснее, чем обычно. Все гости молча смотрели на него. Это продолжалось довольно долго. Наконец Потный торжественно объявил:

– Придумал.

Все в один голос:

– Ну? Давай! Ждем! Какое имя?

Он отхлебнул вина и сказал:

– Медор!

Отхлебнул еще глоток и спросил:

– Ну, что на это скажете?

Все дружно зааплодировали.

– Годится! Здорово! Красота! Так оригинально!

Потный смотрел на Пом с нескрываемой гордостью. Но не успел он и рта раскрыть, чтоб спросить, согласна ли она на Медора, Пом ответила очень просто:

– Нет.

(Пес вздохнул с облегчением.)

– Нет? Но почему же? – спросила Перечница в надежде как‑нибудь избежать препирательств.

– Потому что в жизни никакую собаку не зовут Медор, только в книжках. К тому же Медор – это старо. Вот почему нет. А «нет» – это значит «нет».

Последовало неловкое молчание, только посуда звякала. Чтобы как‑нибудь прервать его, кто‑то предложил:

– Тогда, может, Милу?

– Нет, – отрезала Пом. – Милу – то же самое: это не собачье имя, это имя картинки.

Новая порция молчания. До всех начинало доходить, что придумать собаке имя, оказывается, не так‑то легко. Прежнего веселья уже не чувствовалось. Казалось, над застольем нависла какая‑то туча. Главным образом над головой Потного. Черная туча, которая вот‑вот разразится молниями. Тут все, как один, бросились головой в омут:

– Рекс! – предлагал один.

– Принц! – подсказывал другой.

– Милорд! – выкрикивал третий.

– Вольф! Верный! Султан! Трезор! Паша! Барон!

На каждое предложение Пом отвечала просто:

– Нет.

Иногда она снисходила до объяснений:

– Это имя не звучит. А это слишком простецкое. А это какое‑то выпендрежное. А так каждую собаку зовут.

И так далее, пока черная туча над головой Потного не лопнула:

– Ну ладно! Сама тогда придумывай, раз ты такая умная! Давай‑давай, что ж ты? А? Никак не придумаешь? Ну? Мы ждем?

– Пес, – просто сказала Пом.

– Понятно, что пес, а дальше? Какое имя ты этому псу даешь?

– Моего пса будут звать Пес, – терпеливо объяснила Пом.

– Как это – пес? – Потный вытаращил глаза. – Пес – это же не имя!

– Это имя, и из всех имен оно самое оригинальное, самое красивое и самое простое. Я не знаю ни одной собаки, которую звали бы Пес. Кроме моей, – заключила она, глянув так, что сразу стало ясно: вопрос решен и обжалованию не полежит.

– Да ведь вс ех собак называют «псами», куколка моя! – вмешалась Перечница с вымученным смешком, – это их название, оно и в словаре стоит! Ну сама подумай!

Взглядом она извинялась перед гостями.

– Я все обдумала. Мой пес, единственный из всех псов, будет носить имя «Пес», он будет Пес с большой буквы, потому что таких, как он, больше нет, он единственный!

– Вот уж это точно, – признал Потный, многозначительно подмигивая гостям. – Да и вообще, может, ты и права, зачем ему имя, все равно он слишком глуп, чтоб отзываться.

Пом ничего не ответила. Только улыбнулась. Она встала из‑за стола. Сказала: «Всем спокойной ночи», – а Псу, который так и сидел на стуле, не зная, что нужно делать, бросила, не оборачиваясь:

– Пошли, Пес!

Пес поспешил на зов, словно его всю жизнь так и звали.

 

Глава 17

 

А потом отпуск кончился. Надо было возвращаться в Париж. Там они жили – Потный, Пом и Перечница. В Париже.

Не слишком приятное путешествие для Пса. Нет, были, конечно, приятные моменты, но были и другие… Начать с того, что Пес впервые ехал в машине. (Дорога от Ниццы до кемпинга не в счет, она была прямая. ) А тут Пес в первый раз узнал, что такое по во ро ты . Потный решил ехать горами вдоль моря, потому что, как он говорил, это туристический маршрут. «И дешевле», – добавляла Перечница. Пес ехал стоя на заднем сиденье рядом с Пом. На каждом вираже он чувствовал, как внутри него тоже все переворачивается. А виражей было столько, что на каком‑то из них Пса вывернуло. Увидев это, Пом стала белой, как облачко, и ее тоже вывернуло. Услышав это, Перечница поспешила открыть окно, так что ее вывернуло уже наружу. Эти извержения так бесили Потного, что он срывал злость на всех прочих автомобилистах. В таких случаях ему представлялось, что он один едет правильно. Он жал на газ, и машина неслась на полной скорости. (С прицепом, который мотался сзади, как придется.) Пес, который теперь высунул нос в окно, был в восторге. Все запахи мира завихрялись вокруг его морды. Какой‑то ураган наслаждений! (Он уже начал свыкаться с поворотами; даже признал, что автомобиль – прекрасное изобретение человека.) Иногда они останавливались: попить, заправиться или чтоб мотор немного остыл. При этом случалось, что Потный оказывался лицом к лицу с кем‑нибудь из автомобилистов, чье водительское искусство незадолго перед тем критиковал. Для Пса такие встречи были захватывающим зрелищем. Потный направлялся к автомобилисту, с самым угрожающим видом поигрывая мускулами. Если автомобилист был того же роста и сложения, он тоже демонстрировал свои. И начинался мужской разговор. Пес навидался такого на свалке. Два здоровенных кобеля сходились, рыча, вздыбив шерсть на мускулистых загривках. Слыша их рык, видя их напрягшиеся шеи и уши торчком, их оскаленные клыки, сверкающие на солнце, Пес так и ждал, что они схватятся не на жизнь, а на смерть.

– Ну прямо, – усмехалась Черная Морда, даже не оборачиваясь взглянуть, – ничего они друг другу не сделают. Это все так, на публику.

И в самом деле, два‑три раза обойдя друг друга таким манером, противники расходились в разные стороны, и каждый гордо задирал лапу у первой попавшейся шины, словно одержал великую победу.

У людей все было точно так же. Сжав кулаки, они рычали и меряли друг друга взглядами. Скалились, показывая золотые зубы. Время от времени краем глаза косясь на своих болельщиков (Пом и Перечница, сидящие на капоте машины – со стороны Потного; другая Пом и другая Перечница – со стороны автомобилиста). Но кончалось тем, что они расходились, ничего друг другу не сделав. Каждый закрывался тогда в специальном маленьком домике и там, как предполагал Пес, гордо задирал лапу. «Публика» как будто оставалась довольна.

Потом была автострада. Бесконечность. Машина мчалась, мчалась… Пес никогда и вообразить не мог, что можно столько ехать от одного места до другого.

Автострада оставляла города в стороне, но пересекала тем не менее их запахи. И города пролетали за городами. Пом и Перечница спали. Потный молчал за рулем.

Пес не мог отделаться от мысли, что его увозят все дальше и дальше. И его, всегда жившего в одном месте, начинала мучить тоска по родине. Его отрывали от детства. А из глубины этой тоски поднимались другие горькие воспоминания: Черная Морда около двери холодильника, Лохматый, говорящий о последнем мужестве…

Солнце садилось. На обочине вдруг промелькнул труп раздавленной собаки. «Увертливость, – подумал Пес, – увертливость…» – и рыдания подступили ему к горлу. И прорвались в наступившем безмолвии, как пузыри, набухшие горем.

 

Глава 18

 

Там‑то, в Париже, у них с Пом все и разладилось. До этого Пом вела себя безупречно. Она была так добра и внимательна к нему, что Пес считал ее вполне прирученной. «Должно быть, у нее когда‑то уже была собака, – думал он, – и эта собака превосходно ее воспитала!»

Нет, до этого у Пом никогда не было животных. Это он понял сразу, едва оказался в парижской квартире. Там сроду никаких собак не бывало. Как, впрочем, и кошек и птиц. От них остался бы хоть какой‑то запах. А квартира пахла человеком и больше никем. Нет, Пес очень скоро все понял: Пом взяла его из приемника потому, что такой у нее случился каприз. А теперь, вернувшись домой, к своей комнате, своим игрушкам, друзьям, привычкам, она потеряла к нему всякий интерес.

Если бы квартира была настоящим домом, при котором есть сад, все это было бы не так важно. Пес мог бы весь день оставаться на улице. Ему немного и надо было, чтоб не скучать: несколько птичек, ветер в листве, два‑три подозрительных звука, чтоб было на что полаять, чей‑нибудь след, запах оттуда, другой отсюда, чтоб было к чему принюхаться, – время и проходило бы незаметно. Вот только у парижских квартир снаружи ничего нет. Вся жизнь проходит внутри. А внутри веселого мало. Во‑первых, тесно. А для собаки еще теснее, чем для человека. Из‑за всяких запретов. Нельзя залезать ни на диван, ни на кресло, нельзя лежать на ковре в гостиной (а ковер в гостиной – это, считай, вс я г ос ти на я! ), нельзя заходить в комнату Потного и Перечницы… Остаются прихожая (два квадратных метра), крохотная кухня (когда там не возится Перечница), коридор (где того и гляди кто‑нибудь наступит) и комната Пом (только не ночью). Но Пом‑то как раз и не хотела, чтоб Пес оставался у нее в комнате.

– Пошел вон, дай поиграть спокойно, займись чем‑нибудь сам.

Пес опять оказывался в коридоре. Вздохнув, он ложился под дверью Пом.

Но тут, как нарочно, из своей комнаты выходила Перечница, спотыкалась об него и принималась верещать:

– Ох, ну что за собака! Вечно путается под ногами! Другого места не нашел?

Пес, понурившись, брел на кухню и забивался под стол. Там он оставался, пока Перечница не выгоняла его:

– Никаких собак в кухне, когда я готовлю, это негигиенично!

(Слова «гигиенично» и «негигиенично» были у Перечницы постоянно в ходу; и Пес, как правило, числился среди явлений «негигиеничных».) Так что он вставал, выходил из кухни и искал убежища в прихожей, где со стоном сворачивался в клубок под вешалкой. Но тут открывалась входная дверь: это приходил с работы Потный. Он вешал на плечики плащ. На Пса обрушивалось литра два воды: остатки дождя. Застигнутый врасплох этим ливнем, Пес шарахался в гостиную и встряхивался, как утка после купания. Получался великолепный веер сверкающих брызг и семейный скандал.

– Мой «ливинг»! – возмущенно вопила Перечница.

Она как раз накрывала на стол. Глаза ее метали молнии. Она наставляла на Потного дрожащий от злости палец:

– Опять ты стряхиваешь на собаку мокрый плащ! Сколько раз тебе повторять, когда на улице дождь, отряхивайся за дверью!

– А тебе сколько раз повторять, что собаке нечего делать в прихожей? Ей тут не место! – гремел Потный своим бронзовым голосом.

– А кто решил взять эту собаку? Я, что ли? Я с самого начала была против, и ты прекрасно это знаешь!

– Скажите пожалуйста! Если б я тебя тогда послушался, тут в прихожей торчала бы вот такущая лохматая овчарка, так что и дверь не откроешь! – фыркал Потный.

– Нет уж, извините! Если б т ы меня слушал , никакой собаки тут вообще бы не было! Это т ы вечно потакаешь девчонке !

– Послушайте‑ка, вы, может, хватит ругаться? – вступал тут третий голос. – Вы мне мешаете читать и подаете дурной пример моим куклам.

– А! Вот и ты, как раз кстати! Разреши напомнить, ТВОЯ собака – это, между прочим, твоя забота!

Потный и Перечница, разом примирившись, единым фронтом повернулись к Пом, которая с книгой в руках, стоя в дверях гостиной, невозмутимо смотрела на родителей. Пес сидел между ними и не знал, что делать. Потный и Перечница внушали ему страх. Пом приводила в отчаяние. А в этот день она, пожалуй, ранила его больнее, чем когда‑либо. Потому что в ответ на слова родителей («твоя собака – это твоя забота») она сделала нечто невероятное. Ее взгляд с любопытством обежал гостиную, потом столовую, словно что‑то отыскивая, она оглянулась на прихожую, на кухню, и, наконец, широко открыв глаза, сказала просто:

– Какая собака?

И ушла к себе в комнату.

 

Глава 19

 

Так все и шло какое‑то время. И это была пытка. Утром Пом уходила в школу, а Потный на работу. В квартире оставалась только Перечница. Ее присутствие усугубляло одиночество Пса. Перечница занималась всем, ну то есть всем в доме, кроме Пса. Закончив уборку в своей комнате, она наводила порядок у Пом, потом вытирала пыль в гостиной, потом пылесосила всю квартиру до последнего закоулка, потом принималась за оконные стекла и за всякие безделушки, которые она начищала, пока они не начинали отражать все вокруг, словно кривые зеркала. И, наконец, отправлялась в кухню готовить обед.

Все это она делала так, сл ов но Пс а в оо бщ е н е б ыл о! И постепенно Пес и сам начинал сомневаться в собственном существовании. Тогда, на исходе такого вот ужасного утра, он принимался лаять, просто так, без всякого повода, просто чтобы услышать свой голос.

– Ты что это? С ума сошел? – кричала Перечница, вылетая из кухни, как фурия. – А ну замолчи! Что соседи скажут?

У Пса отлегало от сердца: все‑таки он существует. Для Перечницы так даже слишком.

В обед, когда приходили ее муж и дочь, Перечница неизменно сообщала им, как великую новость:

– Пес тут лаял все утро!

Потный в ответ неизменно спрашивал:

– А вывести его ты не догадалась?

Перечница с неизменным возмущением закатывала глаза:

– Вывести? Мне что, больше делать нечего?

Потный неизменно заключал:

– Вот поэтому он и лает; просится выйти.

И неизменно добавлял, обращаясь к дочери:

– Тебе следовало бы взять за правило выгуливать СВОЮ собаку перед обедом.

– Не могу, – всякий раз отвечала Пом, – мне еще надо собрать портфель.

Прежде чем Потный находил, что ответить, Пом скрывалась в своей комнате, а Перечница в кухне. Потный и Пес оставались один на один. Потный смотрел на него сверху вниз, брезгливо кривя губы:

– Понятно; я, как всегда, крайний!

Он снимал с вешалки поводок, который вполне сгодился бы для быка, пристегивал к ошейнику Пса тяжеленный карабин и выходил с ним, буркнув:

– И побыстрей давай!

Но в этих делах собаки не признают спешки. Сперва надо обследовать не меньше десятка шин, пока не наткнешься на привлекательный запах. А найдя такой запах, надо хорошенько в него внюхаться, чтоб понять, с кем имеешь дело. Только после такого вот тщательного изучения можно задрать лапу у облюбованной шины. Но нужно еще и запас оставить для других запахов, которые могут оказаться не менее привлекательными. Это вопрос принципа, с которым собаки не шутят. Черная Морда на этот счет держалась самых строгих правил. «Мы все – одна семья, – говорила она,

– никогда об этом не забывай!»

Потный таких вещей не понимал. Не успевал Пес обнюхать первую шину, тот принимался тянуть за поводок. Пес упирался изо всех сил. Потный ждал еще секунду. А потом, представив себе, как смешно он выглядит в глазах прохожих, дергал со всей мочи. Пес отрывался от земли, оставляя за собой пунктир капелек. И они возвращались домой.

Вот. Такие у Пса были прогулки.

– Хоть убей, не пойму, почему собакам непременно надо писать на вс е шины ! – возмущался Потный, усаживаясь за стол.

До пяти часов вечера квартира пустела. Пом и Потный возвращались каждый на свою работу. Перечница обнюхивала витрины. Пес оставался один. Ему так было лучше. По крайней мере он никому не мешал. И мог спокойно подумать. Тишина способствует размышлениям. И он размышлял. Отношение Потного и Перечницы его не удивляло; эти двое с самого начала его не любили. Но Пом? Пом?.. Как могла она любить его – и вдруг разлюбить, вот так, без всякой причины? Что он ей сделал, что она так резко переменилась к нему? Ничего. Какая странная хозяйка!.. До чего все‑таки люди непредсказуемы!

Естественно, он горевал. Но сквозь горе пробивалось другое чувство: стыд. Стыд и злость на самого себя. Он не сумел воспитать Пом, вот она, правда! Черная Морда пришла бы в ярость. Не затем она послала его в город, чтоб он просто нашел хозяйку, он должен был еще и воспитать ее! А он не сумел. Он, как балованный ребенок, предоставил Пом себя нянчить, пока длился ее каприз. А когда она потеряла к нему интерес, он не смог придумать, что же ему делать. Но как воспитывать того, кт о т еб я в у по р н е в ид ит ? Все эти мысли прокручивались у него в голове снова и снова, пока он не запутывался в них окончательно. В такие минуты ему вспоминались слова Лохматого о хозяйке, которая его бросила.

– Зачем мне было идти за ней? – сказал тогда Лохматый. – Раз я ей больше не нужен, что толку?

А потом Гнусавый что‑то сказал про «достоинство».

«Достоинство».

Пес начинал немножко представлять себе, что это за штука такая – «достоинство».

В сущности, Пом ведь его бросила. Точь‑в‑точь как хозяйка Лохматого. А он сидел на месте и ждал. А чего ждал? Что любовь Пом вот так возьмет и вернется, словно по мановению волшебной палочки? Смешно! А не проще ли все? Что его здесь удерживает, как не крыша над головой и ежедневная похлебка? Хорошенькое же у него достоинство! И вспомнить только, как ему было стыдно за Гнусавого, когда тот лебезил перед журналистами… А он‑то, Пес, чем лучше? Чем лучше оставаться в этом доме, где для Пом его словно бы и нет, где для Перечницы его слишком много, а Потный таскает его на привязи, как воздушного змея?

Размышления, случается, влекут за собой кое‑какие выводы.

Выводы, случается, влекут за собой решение.

Решение, случается, влечет за собой поступок.

Он решил сбежать.

И сбежал.

 

Глава 20

 

Да!.. сбежал из дома Пом. Кто бы мог этому поверить, глядя на них сейчас, когда он спит сладким сном без сновидений в постели девочки? Кто бы мог подумать, что было время, когда Пом его разлюбила? Пом сидит в кровати, прислонясь к подушке. Чтобы свет не разбудил Пса, она завесила платком лампу у изголовья. Она читает, стараясь как можно бесшумней переворачивать страницы.

Вдруг она откладывает книгу и тихонько поглаживает Пса. Он глубоко вздыхает во сне. Пом снова берется за книгу. Кто бы мог поверить, что не так давно он сбежал из дома?

 

* * *

 

Был четверг. Или пятница. Все ушли. Перечница оставила окно на кухне открытым. Чтоб проветривалось. (Она утверждала, будто в квартире пахнет псиной. Так уж прямо и пахнет…) Пес осторожно высунул голову в окно. Потом вылез весь и удобно устроился на ящике с землей, который Перечница подвесила под окном. В нос ему так и ударил запах осени. Рыжий запах, грузно поднимавшийся к небу. Пес сидел на влажной рыхлой земле, и его одолевали сомнения. «Если так сильно пахнет осенью, – думал он, – значит, зима будет ранней и суровой». Его пробрал озноб. Пониже окна была крыша привратницкой. А еще ниже – навес помойки. Рядом с помойкой – ворота двора. Открытые настежь. (Только что завезли топливо для котельной. Именно в преддверии зимы.) Вечерело. Вот‑вот должна была вернуться Перечница. А Пес все колебался.

«Смотри, поздно будет, – прошептал голос где‑то у него внутри, – нерешительность – смертельный враг всякой собаки! „ (Черная Морда!) „А достоинство, – сказал другой голос, – где же твое достоинство?» (Лохматый!) „Да знаю я, – отвечал Пес, – все знаю, но у меня здесь нет никого знакомых, и этот город такой большой, я его боюсь, а зима будет холодная, такая холодная!..» Тут Пес узнал третий голос, гнусавый, язвительный: «Ну и что ты выбираешь, а? Домашний супчик? Что тебе больше нравится – терпеть пинки в тепле или холод на воле? Собака – животное независимое, детка! Не‑за‑ви‑си‑мое!»

Неизвестно, как долго еще он беседовал бы со своими внутренними голосами, если бы со двора до него не донесся еще один голос, на сей раз вполне реальный. Это была Перечница, которая стояла руки в боки, задрав голову, и кричала:

– Ты что там делаешь на окне? Да еще уселся на мою рассаду! Ну, сейчас ты у меня дождешься!

Дожидаться он не стал. Пока Перечница взбегала по лестнице, он соскочил на крышу привратницкой, потом на помойку и в следующий миг был уже на улице.

На улице. Посреди Парижа. Один‑одинешенек! Сначала он, разумеется, бежал. Как всякая собака, когда откуда‑нибудь спасается. Он бежал и бежал, твердо решив никогда не возвращаться. Даже старался не дышать. Чтоб отрезать себе всякую возможность найти обратный след. Легко ли бежать не дыша! Кончилось тем, что он рухнул совершенно без сил возле какого‑то киоска с разноцветными журналами. И пока восстанавливалось дыхание, он пытался обдумать свое положение. Что делать дальше? Искать другую хозяйку? Нет уж, спасибо! Хватило ему горя с одной! Тогда что? Ему вспомнился мясник в Ницце. Какую‑то секунду он даже принюхивался – не учует ли его лавандовый запах, но тут же сообразил, насколько это глупо. Чутье чутьем, но за тысячу километров… А потом – с ума сойти, до чего же огромным оказался город! От выхлопных газов здесь, рядом, до самых дальних заводских дымов, он, казалось, тянулся и тянулся без конца и края. И правда ли это был город? А что если это вся земля вдруг покрылась домами? При этой мысли Пса охватила настоящая паника. «Мне надо выбраться из Парижа, – подумал он, – все равно как, лишь бы выбраться, надо найти какую‑нибудь свалку, вернуться к прежнему образу жизни, к другим собакам, найти место, где я не буду таким одиноким, таким потерянным».

Пока в голове у него теснились все эти мысли, ночь воспользовалась случаем и окончательно вступила в свои права. И тут произошла странная вещь. Журнальный киоск над головой у Пса спрятался за дощатыми ставнями. По этому сигналу вспыхнули фонари, окна погасли, а большие дома выбросили из себя всех людей. Они хлынули тысячами. Отовсюду. Опускались жалюзи магазинов, закрывались двери контор, защелкивались замки, из соседних переулков выезжали машины, чтобы влиться в широкий проспект, который тек мимо Пса медленно, словно древний ледник.

По тротуарам в дерганом ритме двигались пешеходы. Они шли молча и поодиночке или небольшими группами, тихо переговариваясь. Потом одиночки и группы перемешивались, все это превращалось в толпу, и толпа медленно скрывалась под землей – ее заглатывала черная пещера, зияющая посреди ярко освещенного проспекта. Это поразительное зрелище придало Псу храбрости. Он подумал, что эти люди, как и он, стремятся прочь из города. И предположил, что они прокопали подземные ходы (как это делали крысы на свалке), через которые можно сбежать, так что надо лишь следовать за ними. Он затесался в толпу. Вместе с ней спустился под землю. Шел куда‑то длинными коридорами, облицованными сверкающим кафелем, где шаги беглецов гулко отдавались в ушах, и оказался на платформе. Платформа была вроде железнодорожной, потому что перед ней как раз с железным лязгом тормозил хоть и непривычного вида, но поезд. «То, что надо», – подумал Пес, который видал поезда, проходившие над Вильневской свалкой. Сердце у него забилось чаще, и он вскочил в открывшиеся двери вагона. Инстинктивно улегся под одно из сидений, чтоб создать впечатление, будто он едет с кем‑то. (Он был единственной собакой в этом человеческом потоке; лучше было соблюдать осторожность.) Послышался звонок, двери съехались, и поезд тронулся.

Этот поезд часто останавливался. На некоторых остановках почти все выходили. Пес тогда следовал за самой большой толпой, состоявшей всегда из самых спешащих людей. Пес ожидал, что они выйдут наружу где‑нибудь за городом, и он за ними. Но нет, толпа никак не поднималась на поверхность. Она устремлялась в другие кафельные коридоры, теснилась на других платформах, набивалась в другие поезда и снова из них выходила, чтоб отмеривать километры и километры подземных коридоров. И Пес следовал за ней, семеня лапками среди несметных каблуков, которые все больше торопились и все громче цокали. И снова поезд, и задвигающиеся двери. Теперь уже город должен был остаться далеко позади. Пассажиров становилось все меньше и меньше. Чем дальше, тем заметнее было, как они устали от долгого пути. И с каждой новой пересадкой они бежали все быстрее. И так до тех пор, пока Пес не остался один – совсем один в опустевшем вагоне, не считая какого‑то человека, который тоже был совсем один и до того усталый, что даже не замечал Пса. Когда этот последний пассажир покинул вагон, Пес последовал надежде, что хоть он‑то выйдет на поверхность. И он действительно вышел. Тяжело, ступенька за ступенькой, он поднялся по лестнице, усыпанной желтыми билетиками и окурками. И над их головами показалось наконец черное ночное небо. Вне себя от радости Пес испустил победный клич и в три прыжка оказался на воле.

Потрясение, которое он тут испытал, не поддается описанию. Оно настолько парализовало его, что он как плюхнулся задом на тротуар, так и остался сидеть и целую вечность не мог сойти с места. Вокруг него возвышались спящие фасады громадных домов. Не просто каких‑то там домов. Тех самых, около которых он решил следовать за толпой в зияющую дыру! Он сразу узнал журнальный киоск, закрытый ставнями, магазины с опущенными жалюзи, пустые конторы с темными окнами. Он вернулся на то же место! Соседние переулки и широкий проспект были по‑прежнему ярко освещены. Но совершенно пусты. Сидя неподвижно, как каменная статуя, Пес выл, выл, не переводя дыхания, закрыв глаза, закинув голову, сведя рот в кружок… Не исключено, что он так и выл бы по сей день, если бы чей‑то голос не прошептал вдруг прямо у него над ухом:

– Нет, кроме шуток, ты весь квартал решил перебудить или как?

 

Глава 21

 

Пес подскочил, а приземлившись, весь ощетинился и ощерился. То, что предстало его взгляду, было самым жутким видением, какое только можно вообразить! Во‑первых, глаза. Желтые, горящие, немигающие. Потом страшная пасть, черная, искривленная свирепой ухмылкой, обнажая клыки, мощные, как крючья, на которых подвешивают мясные туши. На макушке гребень щетинистой шерсти. Дикая расцветка – грязно‑желтая с черными полосами. А особенно поражало то, что передние лапы, обрамляющие могучую грудь, были гораздо длиннее и массивнее задних. Видение было раза в три‑четыре больше Пса и не двигалось. Пес тоже не двигался, только рычал, ощетинившись и готовясь дорого продать свою шкуру. Теперь он вспомнил, что ему уже доводилось видеть нечто подобное. Однажды Пом, держа на коленях раскрытую книгу, показала ему одну картинку:

– Смотри, гиена. Правда, страшная? – восхищалась она.

Да, страшная, но ладно на картинке, а вот так, прямо под носом, откуда ни возьмись, посреди ночного Парижа…

Может быть, видение читало мысли Пса? Так или иначе, оно расхохоталось леденящим смехом и сказало:

– Что правда, то правда, вид у меня не для слабонервных. Точь‑в‑точь гиена. И не говори, что нет, уж я‑то знаю. Меня, кстати, все так и зовут – Гиеныч. Но ты, между прочим, тоже не Бог весть какой красавец…

Гиеныч снова разразился своим характерным смехом, похожим на заливистое кудахтанье.

(«Тут говорится, она все время хохочет», – объясняла тогда Пом.)

– Ты бы лучше рассказал, что с тобой стряслось, чем дрожать как лист, и демонстрировать свои зубенки, – предложил Гиеныч, вдруг оборвав смех.

Странное дело (Пес еще сам не разобрался, успокаивает его это или пугает больше, чем все остальное), говорил Гиеныч очень мягким, каким‑то словно отдаленным голосом. Сделав над собой усилие, Пес все‑таки сумел ответить:

– Я заблудился.

Гиеныч тут же возразил:

– Уже нет. Я знаю Париж, как свои пять пальцев. Куда тебе надо?

– Мне надо как раз выбраться из Парижа, – объяснил Пес уже более твердым голосом.

– Выбраться, а куда? – спросил Гиеныч, не сводя с него глаз.

– Не знаю… куда‑нибудь на юг, – отвечал Пес, выдерживая фосфоресцирующий взгляд.

– Тебе повезло, я как раз иду на Лионский вокзал встречать двенадцатичасовой. Двигай за мной, – скомандовал Гиеныч.

Не дожидаясь ответа, он развернулся и пошел.

Сперва Пес следовал за ним на почтительном расстоянии. Походка у Гиеныча была чудная. Передние лапы гордо вымахивали от могучих плеч, между тем как задние, едва возвышаясь над землей, поспевали следом, как могли. Время от времени он небрежным тычком опрокидывал мусорный бак и спрашивал, не оборачиваясь:

– Поесть не хочешь?

Пес понемногу подтягивался все ближе. Вскоре он уже шел бок о бок с Гиенычем. Даже испытывал некоторую гордость, словно сумел укротить настоящего хищника. И, хотя Гиеныч ни о чем его не спрашивал, Пес принялся рассказывать ему свою историю. Он говорил без удержу, как те, у кого за неимением собеседника накопилось много невысказанного. Гиеныч слушал, хмуря брови, черные и лоснящиеся, как тигриные полосы. Иногда он вставлял вопрос:

– Этот Потный, как ты его зовешь, он, значит, никогда не давал тебе толком помечать шины?

– Никогда.

– Меня это не удивляет.

– Почему?

– Потом объясню. Рассказывай дальше.

Пес рассказывал дальше. Он рассказывал не по порядку. Как всякий, кто не может забыть о своем горе, он все время возвращался к одной теме: странному поведению Пом.

– Вот так вот – сегодня любила, а завтра бросила? – спрашивал Гиеныч.

– Ну да, раз – и все… без предупреждения.

– Это меня не удивляет, – неизменно отвечал Гиеныч.

– Да почему же? – спрашивал Пес, останавливаясь.

– Потом объясню. Не стой, пошли, я спешу.

С залитых светом проспектов в полутемные улочки, с полутемных улочек совсем темными переулками они добрались до вокзальных пакгаузов. Гигантские строения, черные и безмолвные. Больше ничего Пес не мог разглядеть. Только светящиеся в темноте глаза Гиеныча. Пахло гудроном, сыростью, ржавчиной и шлаком.

– Жутковато, а? – шепнул Гиеныч пугающе вкрадчивым голосом.

И словно нарочно, чтоб Псу стало еще страшнее, зашелся долгим хохотом, который многократным эхом отозвался в лабиринте пакгаузов.

Наконец они взобрались на какую‑то насыпь из мелких камушков, осыпавшихся при каждом шаге. Добравшись до вершины, Пес почувствовал под лапками что‑то леденяще холодное. Пелена туч над ними вдруг прорвалась. На долю секунды Пес увидел рельсы, отблескивающие до самого горизонта.

– Ну вот, – сказал Гиеныч. – Юг вон там, прямо перед тобой. Счастливо!

И исчез.

Тучи опять сомкнулись. Пес никогда бы не поверил, что ночь может быть такой темной. Черным‑черно. Он не мог разглядеть даже собственных лапок. Сколько времени оставался он наедине со своим страхом? Несколько секунд. Которые показались ему часами. Потом, чувствуя, что больше ему не выдержать, он закричал:

– Гиеныч! Гиеныч! Вернись…

Никакого ответа. Только черная ночь. И слабый‑слабый ветерок, нагруженный такими же черными запахами.

– Гиеныч, ну пожалуйста!

В голосе Пса звучали слезы.

Ответом ему был далекий смех Гиеныча. Далекий, потом совсем близкий. Потом опять далекий. И опять близкий. Смех, который был всюду.

– Перестань меня пугать! – вдруг взорвался Пес. – Перестань! А не то…

– А не то что? – осведомился вкрадчивый голос совсем рядом.

Не успел Пес ответить, как от мощного тычка покатился в ров у подножия насыпи.

Когда он встал, полуоглушенный, два желтых горящих глаза взглядом пригвоздили его к месту.

– Что, расхотелось на юг?

И снова взрыв смеха. А потом, без всякого перехода, Гиеныч скомандовал:

– Ну‑ка пошли, пора встречать Кабана.

 

Глава 22

 

О Гиеныче много чего можно было бы сказать. Непростая личность. Начать с того, что он обожал розыгрыши. Он разыгрывал всех подряд и при любых обстоятельствах, и не всегда эти розыгрыши отличались хорошим вкусом. Да еще его леденящий душу смех… Однако никто на него не обижался. Наоборот, его все любили. То есть более популярной личности свет не видал! Гиеныча это, кстати, сердило, он предпочел бы, чтоб его считали лютым зверем, настоящим хищником.

– С моей‑то рожей имею же я право хоть на такую элементарную вежливость!

Вот только был‑то он добрый. Неисправимо добрый. Едва услышав рыдания Пса, он тут же решил взять его под свою опеку. Он попросту не мог не помочь, не восстать против несправедливости, не постараться понять любого и каждого… Натура такая, как говорится.

– Что‑то вроде врожденного порока: не могу кусаться, хоть убей!

Так он говорил со смущенной улыбкой, обнажавшей устрашающие клыки, пожелтевшие и немного стертые, потому что он был не так уж молод.

– Но если, например, кто‑нибудь нападет на Кабана, ты станешь его защищать? – спросил как‑то Пес.

Гиеныч вдруг изменился в лице, и Пса пробрала дрожь, как в ночь их первой встречи.

– Кабан – это Кабан. Пусть только кто попробует…

И добавил уже с обычной своей улыбкой:

– Друзей моих трогать никому не посоветую.

Кабан был проводником или машинистом – в общем, железнодорожником. Работал на поездах.

В эту ночь, увидев двух собак, встречающих его у двенадцатичасового поезда, он отнесся к этому очень просто:

– Здорово, Гиеныч. Дружка привел? Ишь ты, славный какой. Еще одна творческая удача природы!

Гиеныч покатился со смеху, и скоро все трое были уже у Кабана.

В самом деле, когда Кабан снял фуражку, внешность у него оказалась совершенно кабанья: массивная башка, заросшая темной щетиной, такой жесткой, что пятерней не продерешь, и такие же щетинистые брови. К тому же здоровенный и вида довольно устрашающего. («Когда мы с ним едем в метро, – говорил Гиеныч, – вагон пустеет».) В квартире у Кабана был форменный бардак, а стены сплошь в картинах, и повсюду деревянные фигурки, которые Кабан вырезал, коротая долгие железнодорожные перегоны. Некоторые из этих произведений изображали Гиеныча собственной персоной. Но Гиеныча очень красивого, такого, каким он был бы в действительности, если б действительность не оплошала. Особенно бросалось в глаза в работах Кабана то, как ему удавалось передать мудрость Гиеныча, его отвагу, беззаботность, его страсть к розыгрышам, а за всем этим – серьезную суть его характера, какую‑то даже грусть, но очень сокровенную, которую невозможно разглядеть простым глазом или запечатлеть на фотографии. И похож. Правда, очень похож!

Вот и Пес сразу узнал Гиеныча и на стенах, и на каминной полке.

– Слушай, да это же ты! А как это получается, что ты здесь такой красивый?

– Взгляд любви… – скромно потупившись, пояснил Гиеныч.

Так Пес без лишних слов водворился у Гиеныча и Кабана. Да, именно у об ои х, потому что и вправду нельзя было сказать, что квартира принадлежит одному Кабану. У Гиеныча были здесь точно такие же права, как у его хозяина (но он никогда не говорил «хозяин», только «друг»), и запретных мест для него не было. Однако он своими правами не злоупотреблял.

– На кровать к нему я не лезу – сам понимаешь, мы оба такие здоровые, тесно было бы.

Через два дня на третий Гиеныч и Пес провожали Кабана на Лионский вокзал. Иногда утром, иногда вечером. А потом отправлялись шататься по Парижу.

 

Глава 23

 

Нагулявшись, они возвращались в квартиру Кабана. Гиеныч умел открывать двери, что для собаки уже немало. Но он умел еще и за кр ыв ат ь их за собой, а это уже высший пилотаж.

– Это все такие штуки, которым надо научиться, если хочешь быть свободной собакой: закрывать дверь, вытирать лапы, пить из‑под крана…

– Но кто же тебя научил всем этим штукам? – спросил Пес.

– Кабан, кто же еще!

Пес не мог понять, как это Кабан, который был хозяином Гиеныча, сам же и учил его быть свободной собакой.

– Он мне не хо зя ин , – в сотый раз повторял Гиеныч, – он мне др уг !

– А какая разница между хозяином и другом? – спрашивал Пес.

Гиеныч терпеливо объяснял.

Он научил его всему. Всему, чему не успела научить Черная Морда. Чему, возможно, научил бы Лохматый, если бы они встретились не в приемнике.

– Но ты и так уже многому научился у этих двоих, – уважительно признавал Гиеныч. – Благодаря Черной Морде ты читаешь запахи как никто, ты с ходу засекаешь лучшие куски, и уж тебе‑то не грозит опасность попасть под машину! А твой друг в приемнике – разве не получил ты от него урока мужества и дружбы? А ведь эти два качества – гордость всего нашего собачьего рода! Нет, в самом деле, очень, очень достойные люди! Тебе повезло, что ты их встретил.

Да. А теперь Гиеныч учил его всему остальному. Он рассказывал о людях. О людях и собаках. Об их отношениях друг с другом.

– Если, например, человек хочет тебя ударить, что ты сделаешь?

– Нападу первым! – отвечал Пес, ощетиниваясь.

– Дурачок! Тебе и муху не напугать!

– Неправда! – возражал Пес. – Там, на Юге, я напугал большую толстую блондинку!

– Знаю, ты рассказывал. Да ведь это потому, что она была близорукая; она приняла тебя за крысу. Люди ужасно боятся крыс.

– Ну ладно… Так что я должен делать, если человек хочет меня ударить?

– Садишься, делаешь самую идиотскую морду и смотришь на пего, склонив голову набок, одно ухо свесив, другое поставив торчком.

– И что тогда?

– Тогда он тает, очень просто, делается кротким, как ягненок. Действует безотказно, даже на самых злющих.

Неожиданно Гиеныч впадал в задумчивость.

– Я хочу сказать тебе одну вещь, Пес, очень важную вещь.

Весь его лоб собирался складками, так напряженно он думал.

– Ну?

– Вот видишь ли… При такой страхолюдной внешности, как у нас с тобой, остается только один выход: обольщение.

– А что такое «обольщение»?

Голова Гиеныча совсем скрывалась под морщинами.

– Надо уметь сд ел ат ь та к, чт об ы те бя з ах от ел и.

– А как это делается?

Молчание. Долгий взгляд. Вздох.

– Я тебя научу.

 

Глава 24

 

Разумеется, Пес много рассказывал о Пом. Он описал ее во всех проявлениях, вспомнил все: ее упрямство, вспышки бешенства, ее нежность первых дней, ее власть над родителями, ее немыслимую жестокость под конец – все как есть.

– Не хотелось бы тебя разочаровывать, – отвечал Гиеныч, зевая (они заговорились далеко за полночь), – но ничего в ней нет такого уж особенного, в твоей Пом. Просто девчушка, каких много: она готовится стать взрослой; только пока она еще вся перемешанная.

– Перемешанная?

– Ну капризная, если хочешь, взрослые это так называют. Но это не капризы, это мешанина: она еще сама не знает, чего хочет.

Пес все равно не понимал, и Гиеныч повел его посмотреть на других пе ре ме ша нн ых детей . День был серый, только часа в три проглянуло солнце. Воспользовавшись этим, детские садики и школьные дворы разом закишели мелкой шумной детворой. Сидя бок о бок за решетчатой оградой, Пес и Гиеныч наблюдали.

Дети играли под каштанами. Играли? «Неужели вот это можно назвать игрой? « – недоумевал Пес. Они производили какие‑то сложные действия, попарно или небольшими группами, самым мирным образом, и вдруг все это превращалось во всеобщую свару. Но свара обрывалась так же внезапно, как начиналась, и все возвращались к своим занятиям с серьезностью профессионалов.

В одном из уголков сада, около горки, Пес заметил толстого розового малыша, который, сидя на своей обширной попке, ревел, разинув огромный рот. Слезы прямо‑таки били фонтаном из его широко открытых глаз. «Да он же умирает от горя», – ужаснулся Пес. Но тут лист каштана, спланировав, приземлился прямо перед малышом. Тот мгновенно перестал реветь и погрузился в созерцание этого листа, блаженно улыбаясь, словно для него в мире ничего другого никогда не существовало.

По дорожке шли две маленькие девочки, и одна рассказывала другой что‑то животрепещущее, а та жадно слушала. Навстречу им попалась третья. Слушательница тут же увязалась за ней, покинув рассказчицу. Рассказчица продолжала говорить как ни в чем не бывало, заливаясь смехом на каждой фразе. Она прошла мимо песочницы. Тут Пес увидел Старательного. Тот, с ведерком и совком, достраивал четырнадцатую башню своего песочного замка. Великолепную башню с зубцами, бойницами, ласточкиными гнездами, все как полагается. Очкастый, сосредоточенный, он работал на диво основательно. Все башни были соединены стеной, на которой он не поленился прорисовать пальчиком контуры воображаемой каменной кладки. А сейчас полировал тыльной стороной совка поверхность четырнадцатой башни, осторожно сдувая лишние песчинки и лаская взглядом свое творение. Сколько же времени ушло у него на такую постройку? «Это какое же надо терпение! „ – подумал Пес. Вдруг Старательный вскинул голову. Глаза у него загорелись каким‑то странным огоньком. Он вскочил, раскинул руки, а ртом принялся изображать шум мотора. Довольно долго он кружил так, наподобие моторизованной птицы, вокруг замка, а потом вдруг, без всякого предупреждения, завопил: «ТА‑ТА‑ТА‑ТА‑ТА‑ТА‑ТА‑БУМ! БУМ!» – и ну крушить ногами башни и стены. Взрывы, фонтаны песка, тучи пыли, зияющие воронки, форменный катаклизм! Скоро от великолепного замка с четырнадцатью башнями не осталось и следа. Потом Старательный так же внезапно прекратил бомбардировку. Он подобрал совок, степенно положил его в ведерко и удалился, словно ничего и не было.

Все стихло. Начал накрапывать дождь.

Пес не мог прийти в себя.

– Ну, теперь понял? – спросил наконец Гиеныч.

Но Пес так и сидел, не в состоянии ответить. «Гиеныч прав, – думал он, – все эти дети – такие же, как Пом, совершенно перемешанные. Игры, занятия, даже лица у них меняются так же быстро, как ветер меняет направление. И самым непредсказуемым образом. Секунда – и они уже не такие, как были только что».

Вот тут Пес и вспомнил себя в ту пору (для него уже очень давнюю), когда он еще не способен был держаться одного запаха из многих. Он сам был тогда перемешанным, как эти дети. И ему впервые стала понятна фраза, слышанная от Гиеныча:

– Беда в том, что мы взрослеем в семь раз быстрее, чем они.

Вот оно что: в то время как он, Пес, сам того не сознавая, стал взрослым, Пом осталась ребенком. Перемешанным. Как все дети.

Дождь уже лил вовсю. Детская площадка опустела. Пес так глубоко ушел в свои мысли, что голос Гиеныча донесся к нему словно издалека:

– Пошли давай, пора встречать Кабана.

 

Глава 25

 

Гиеныч никогда не ошибался в расписании поездов. Нечто вроде шестого чувства. Всякий раз Кабан находил их на посту. Обоих, Гиеныча и Пса, сидящих у выхода на платформу № 6. И все трое шли домой, счастливые, потому что опять были вместе.

Они правда были счастливы. Пес даже недоумевал, как это может быть

– такое счастье. Ему было как‑то тревожно. Слишком это было прекрасно, чтоб так и продолжаться. Кабан и Гиеныч, те ни о чем таком не думали. Похоже, они воспринимали свое счастье как нормальное состояние. Пес внимательно приглядывался к ним. Они так сжились друг с другом, что внешне своих чувств никогда не выражали. Ну, почти. Гиеныч, завидев Кабана, скромно помахивал хвостом, а тот, рассеянно потрепав его по голове, заговаривал с ним так просто и естественно, словно продолжал только что прерванную беседу.

Чем счастливее они были, тем явственнее чувствовал Пес, как в нем подымается какая‑то горечь. «Странно, – думал он, – должно быть, со мной что‑то не так». Но это было сильнее него. Когда он видел, как Кабан берет свои кисти и, поглядывая краем глаза на Гиеныча, кладет первые мазки на чистый холст (Гиеныч в таких случаях принимал эффектную позу и старался не шевелиться), Пес не мог отделаться от мучительных видений.

Все тех же, разумеется: дверь холодильника, кувыркающаяся в небе, мертвая Черная Морда среди отбросов, черный фургон, глаза Лохматого, труп той собаки на обочине – снова и снова те же картины. Они все время возвращались. Он стыдился этого. Он ничего не говорил Гиенычу. Не хотел омрачать его счастье. Только вот от Гиеныча невозможно было ничего скрыть.

– Что с тобой творится, Пес? Вид у тебя, прямо скажем…

– Нет‑нет, ничего, все в порядке, правда.

– Ладно, как хочешь…

Гиеныч не настаивал, зная по опыту, что рано или поздно Пес сорвется и тогда сам расскажет ему все, что сейчас скрывает.

Так оно, естественно, и случилось. В один прекрасный день Пес сорвался. Он уснул в этой атмосфере мучительного счастья, и все его страшные сны нахлынули разом. И он проснулся с таким воплем, что Кабан раздавил три тюбика краски, которые были у него в руке, а Гиеныч превратился в живую подушку для булавок.

– А? Ты что? Что с тобой, Пес? Ну скажи, что?

– Со мной то, со мной то… – захлебывался Пес, – со мной то, что я слишком счастлив с вами! что это невозможно! что это неправда! что это сон! что в жизни так не бывает! что жизнь совсем не такая! жизнь – это раздавленные собаки на обочине! это мертвые собаки, брошенные среди отбросов! это черные фургоны! это директора приемников с гуманным выражением лица! это холодильники, которые нас давят! хозяйки, которые нас бросают! щенки, которых топят, потому что они некрасивые! вот что такое жизнь! Со мной то, что вы двое – сон! что вы не настоящие! что вы слишком хороши! что это слишком хорошо, чтобы быть правдой! со мной то, что я сейчас проснусь на обочине автострады! среди мусора на свалке! и умру там один‑одинешенек! как собака! как умирают все собаки! брошенные хозяевами! потому что друзей не бывает! это все сказки! бывают только хозяева! хозяева, для которых мы слишком глупые! слишком некрасивые! слишком большая обуза! слишком долго нюхаем! и они нас душат своими поводками! давят своими холодильниками! своими машинами! и оставляют валяться мертвыми на обочинах! на свалках! оставляют одних! одних среди машин, которые мчатся мимо! одних среди отбросов! одних…

И так без остановки, одной долгой, одной нескончаемой жалобой – плач, подымающийся из самых глубин собачьей родовой памяти, чтобы вырваться в час тоски из глотки любой несчастной собаки наших дней.

Кабан так и стоял, беспомощно расставив руки, с которых на ковер стекала краска. Он посылал Гиенычу выразительные взгляды, словно говоря: «Ну что же ты! Сделай что‑нибудь Бога ради!» Но Гиеныч ничего не мог сделать, только ждать.

Когда Пес окончательно выдохся, когда он выплеснул всю свою муку и умолк, как потерянный, с бешено колотящимся сердцем, с подкашивающимися лапами, с пересохшим горлом и пылающим носом, когда он стоял так, совершенно опустошенный, опустошенный и ничего не соображающий – только тут Гиеныч обратился к нему:

– Пойдем со мной. Пес, я тебе кое‑что покажу. И ты мне скажешь, настоящее это или нет!

Голос его звучал так властно, что подействовал на Пса, как холодный душ. Гиеныч уже открыл дверь и ждал на лестнице. Пес безропотно последовал за ним.

 

Глава 26

 

Они пересекли весь Париж. Давно уже стемнело. Где‑то по дороге Гиеныч вдруг приказал:

– Жди меня здесь.

Пес уселся и стал ждать. Долго дожидаться не пришлось. Скоро Гиеныч выскочил из‑за угла, за которым перед тем скрылся. В зубах он держал какую‑то большую птицу и мчался со всех ног. За ним бежал толстяк в белом фартуке и на диво пронзительным голосом кричал: «Держи вора!». Прохожие смеялись. Гиеныч вихрем пронесся мимо Пса. После секундного замешательства (нет, правда, короткого, как вспышка молнии!) Пес бросился преследователю под ноги.

Раздался громкий крик и такой звук, словно рухнул большой мягкий самолет, черное небо сделало кувырок, потом Пес снова вскочил на ноги и не раздумывая, все еще оглушенный, пустился догонять Гиеныча, который как раз сворачивал за угол в конце улицы.

Теперь они шли бок о бок, и Пес, возбужденный до крайности, сыпал вопросами:

«А куда мы идем?»

«…А птица зачем?»

«…Как ты думаешь, он убился, этот Белый Фартук?»

«…А, Гиеныч? Куда мы идем?»

Но Гиеныч все шел и шел быстрым шагом, не разжимая челюстей, в которых держал добычу, безмолвный, только глаза у него горели ярче обычного.

Наконец они добрались до Сены. Это была глухая окраина Парижа. Там, где возвышаются заводы за тускло‑желтой канителью старых фонарей. Река текла такая же черная, как небо над ней. Еще был мост. И этот мост, неистово освещенный, пробивал окружающую темноту туннелем ослепительного света. Гиеныч на секунду приостановился, словно в нерешительности. Брови у него сдвинулись, зрачки расширились. Он обшаривал глазами тьму там, куда указывал световой туннель. Пес наблюдал. Вдруг взгляд Гиеныча на чем‑то остановился. Пес посмотрел туда же. Неожиданно ему предстало нечто, чего он сначала не увидел: какой‑то темный массив вырисовывался над рекой по ту сторону моста; это были деревья. Гигантские! Несмотря на рокот города, даже отсюда было слышно, как шумит их листва. Они буйно раскинулись над островком, о который течение разбивалось, завиваясь водоворотами. Освещенная снизу листва мигала в ночи короткими серебристыми сигналами. Гиеныч двинулся дальше. Пес шел за ним по мосту в стенах этого ослепительного света. И в первый раз по‑настоящему увидел птицу. Вот это оперение! И золотое, и красное – краснее красного. И еще десятка цветов куда ярче, чем даже на палитре у Кабана. Пес опять принялся выспрашивать:

«А зачем эта птица?»

«…А какой она марки?»

«…А, Гиеныч?»

«…Это нарисованная птица или настоящая?»

Гиеныч по‑прежнему не отвечал. Он шел, высоко задрав голову и напрягая шею, которую гнула к земле тяжесть птицы. Птица была больше Пса.

Наконец они перешли мост и оказались перед портиком, сложенным из больших камней. Наверху у него была какая‑то надпись, но прочесть ее Пес, разумеется, не мог. Кованая входная решетка была открыта. Казалось, она приглашает войти. Однако Гиеныч входить не стал. Он шагнул к портику и положил птицу между каменными столбами, потом отступил обратно, сел и стал ждать. Пес уселся рядом.

– Что это за место? – спросил он, затаив дыхание.

– Собачье кладбище, – сказал Гиеныч будничным тоном.

– А чего мы ждем? – шепотом спросил Пес, сам не зная, чего ему больше хочется – поскорее войти или удрать.

– Жди. Сам увидишь, За портиком было темно. Казалось, на кладбище нет ни души. Только и можно было различить внушительную тень – статую сенбернара с бочонком рома на шее, бережно несущего в своей огромной пасти ребенка. Шумел ветер. Вода поплескивала о берег. Они сидели так уже довольно долго, когда появилась кошка. Это была красивая египетская кошка, длинный сильный зверь песочной масти. Казалось, ее породила сама темнота. Пес так и подскочил и угрожающе зарычал.

– Замолчи, – приказал Гиеныч.

Кошка уселась перед ними и принялась их разглядывать. Ничуть не настороженно, очень непринужденно. Она подождала, пока Пес совсем успокоится, потом ухватила птицу за шею и поволокла ее в темноту кладбища. Только тогда Гиеныч сказал:

– Пойдем.

На кладбище было не так темно, как казалось снаружи. Свет от моста там и сям пробивался между нависающими ветвями. Как будто косые лучи в соборе, падающие на каждую могилу. А крутом сплошная тьма. Тут были всевозможные надгробья – величественные памятники и совсем маленькие плиты, мраморные, гранитные или просто бетонные, а на них всевозможные имена: Поллукс, Милорд, Рамзес, Цезарь (золотыми буквами), Папик, Плюх, Бибишь, Лаки, Мушка (гравировкой по камню или краской по бетону), и Гиеныч уважительно читал их вслух, вместе с прощальными словами любви, которые хозяева написали под этими именами:

«Нашей Мушке от любящих друзей. Мы тебя никогда не забудем». – «Милому Фанту, товарищу в радости и горе». – «Прощай, Лейла, я плачу».

– «Ах, Бишон, добрая душа, ты был лучше, чем я…» – и еще, и еще, великая жалоба людей, оплакивающих свою утраченную собаку, плач, внятный каждому посетителю.

На всех могилах были цветы, а между ними росли большие, невероятно могучие деревья.

– Это не деревья, – заметил Гиеныч, – это собаки, которые стали деревьями.

Но что особенно поразило Пса, так это количество кошек, бродивших по кладбищу. Можно было подумать, что это их царство. Один черный кот, тонкий, гибкий и невозмутимый, выводил когтями красивые узоры на песке вокруг надгробия из розового порфира, уже украшенного птичьими перьями. Перьями, которые Пес узнал с первого взгляда.

– Ну да, – сказал Гиеныч, – днем наше кладбище украшают и охраняют люди, но ночью этим занимаются кошки… И уж они‑то охраняют! – добавил он, кивнув на пару желтых глаз, не мигая следящих за ними из темноты.

А у самых ворот, справа от входа, был холмик, весь в цветах – могила неизвестной ничейной собаки, которая пришла умирать сюда, на кладбище счастливых собак.

Пес захотел обойти кладбище еще раз. Гиеныч согласился. Пес попросил еще раз прочесть имена, начертанные на надгробиях. Гиеныч снова сделал перекличку всем похороненным собакам. Пес захотел еще раз выслушать эпитафии. Гиеныч прочел. Пес захотел все обойти по третьему кругу. Гиеныч отказался.

– Нет, – сказал он, – нам пора.

Они направились к выходу. Молча. «Люди и правда непредсказуемы!» – примерно такая мысль вертелась в голове у Пса. «А кошки‑то! « Примерно такой была вторая мысль. Думать более связно он был не в состоянии. Немой, оглушенный, одурманеный, под гипнозом, он чувствовал себя так, словно ступал по облаку.

Они подошли к воротам. И – кстати о кошках – там как раз одна и сидела. Давешняя египтянка. Следуя примеру Гиеныча, Пес сел напротив нее. Тогда Египтянка вполне явственно подмигнула, повела головой, указывая в угол кладбища, и направилась туда, подняв хвост трубой, как это делает вся их братия в предвкушении кормежки.

– Идем за ней, – сказал Гиеныч, – Итальянец приглашает нас на обед.

 

Глава 27

 

Итальянец был у них за главного. (У всех кладбищенских кошек.) Они с Гиенычем давно знали друг друга и дружили. Итальянцем его звали потому, что он был любимым котом одного старого итальянского актера, очень богатого и чувствительного, который кормил своих кошек лососиной, дичью и настоящей икрой. «Безобразие, – шушукались соседи, – когда столько людей голодает! « Вот только у Актера дверь была для всех открыта, а у соседей заперта на засов.

Так вот, Итальянец жил у Актера, как и трое его друзей – Египтянка, Художник и Розка. Художник – это был тот самый черный гибкий кот, который украшал надгробие из розового порфира, а надгробие это как раз и было надгробием Розки, доброй толстой старой суки розоватой масти, ласковой, как нянюшка, которая прожила у Актера 18 лет. От такой долгой жизни Розка в конце концов стала выдыхаться. С каждым днем она все медленнее поднималась по лестнице, и язык у нее вываливался все длиннее. У нее едва хватало сил дышать. А потом как‑то утром, когда Итальянец (кот) проснулся и с мурлыканьем подошел об нее потереться, Розка не завиляла хвостом, не сморщила морду, даже глаз не открыла. Она перестала дышать. У нее уже не было на это сил.

Кому сказать – не поверят, как плакал тогда Актер! «Так убиваться о какой‑то собаке!» – хихикали соседи, которые сами с большим хладнокровием ждали бабушкиного наследства.

И вот Розку похоронили. Актер поставил ей памятник из серо‑розового порфира, точно такого же цвета, что ее шерсть.

С этих пор Итальянец, Египтянка и Художник и несли стражу на Собачьем кладбище. Скоро к ним присоединились и другие кошки. Дело в том, что каждая кошка когда‑нибудь да встречает на своем веку собаку, без которой с тех пор жить не может. Всех других собак она если и терпит, то с трудом, но эту одну любит; такая вот особенность.

Итальянец занимал вместе с Египтянкой и Художником большую пустующую конуру в углу кладбища, рядом со сторожкой, обитаемой только днем. Едва Египтянка доложила о гостях мяуканьем (только это было скорее похоже на рокот), Итальянец вышел их встречать. Это был вальяжный черно‑белый кот, с необычайно изысканными манерами, ростом вдвое больше Пса. Казалось, будто он одет в черный жакет или смокинг с белым пластроном, на котором красовалось черное пятнышко, точь‑в‑точь похожее на галстук‑бабочку. Он улыбался благодушно и немного игриво. В каждом его неспешном движении чувствовалось, что гостеприимство для него дело серьезное. Он остановился перед Гиенычем и Псом с улыбкой скромного радушия. Гиеныч в знак дружбы поднял переднюю лапу и положил ее на плечо Итальянцу. Итальянец выгнул спину и потерся о грудь Гиеныча. Потом посмотрел на Пса. Робея чуть не до столбняка, Пес неловко поднял лапу, уверенный, что ни за что не дотянется до плеча Итальянца. Но кот, прогнувшись с поразительной гибкостью, протек под лапой Пса и об его грудь тоже потерся. На какую‑то секунду Пес почувствовал себя очень большим. Это чрезвычайно польстило его самолюбию.

Та же церемония повторилась с Художником. Шерсть у него была черная‑пречерная и до того гладкая, что отражала свет с моста, несмотря на расстояние. Получались текучие отблески, красивые до жути. Покончив с приветствиями, все забрались в конуру. Художник великолепно убрал ее перьями, драпировками, цветами и мехами, которые натаскал неизвестно откуда. Посреди всей этой роскоши их ожидал украденный Гиенычем фазан, ощипанный, искусно разделанный, готовый к употреблению. Его вкушали с должным почтением. Всеобщее молчание воздавало честь Египтянке, которая готовила угощение, а теперь потягивалась на мехах всем своим песочно‑желтым телом. Пес, впрочем, в любом случае не в состоянии был говорить. Он все не мог прийти в себя. Ему казалось, что он парит где‑то высоко над действительностью. Под конец, когда пришло время расходиться (огни на мосту погасли и солнце уже всходило), и надо было все‑таки что‑то сказать – поблагодарить, выразить восхищение – не важно что, но что‑нибудь любезное, Пес обернулся к Гиенычу и пролепетал:

– Скажи им, все было замечательно… правда замечательно… Прямо как… как прекрасный сон!

При этих словах глаза Гиеныча сверкнули странным огнем, похожим на молнию холодного гнева. Что‑то в этом роде.

Гиеныч пристально посмотрел на Итальянца, и Пес увидел, как в глазах кота вспыхнул тот же пугающий огонек.

«Что я такого сказал? – удивился Пес. – Что‑нибудь неприличное?»

Но не успел он найти ответ, как услышал какой‑то сухой щелчок – из лапы Итальянца выбросился коготь, всего один, зато какой! – потом что‑то просвистело в воздухе, и острая боль ожгла ему щеку.

Гиеныч догнал Пса только за мостом.

– Что я такого сделал? Что такого сказал? – всхлипывал Пес, весь еще дрожа от пережитого ужаса. – За что он меня так?

Он тер лапой окровавленную щеку.

– Это я ему велел, – сказал Гиеныч.

– Ты? Но зачем?

– Чтоб ты знал, что это не сон, – сказал Гиеныч.

И преспокойно пустился в обратный путь.

 

* * *

 

Царапина у Пса зажила через несколько дней. Остался сероватый рубец, на котором шерсть так и не отросла. Эта отметина всякий раз, как Пес чувствовал ее щекой, напоминала ему, что его нынешнее счастье

– не сон. И он зажил счастливо, без страха, без задних мыслей, без кошмарных снов, на равных с Гиенычем и Кабаном. Так оно могло бы и оставаться до конца его жизни. Однако не осталось. Пес ушел от своих друзей. Почему? Серьезный вопрос. Несомненно, потому, что, как говаривал Гиеныч: «С жизнью сложность в том, что она все время меняется, даже когда совсем не меняется».

 

Глава 28

 

Был май месяц. Разгар весны. Дни становились все длиннее. Пес в одиночку прогуливался по Парижу. Теперь, когда он ориентировался в городе и метро почти не хуже Гиеныча, это стало для него обычным делом. Они гуляли, каждый сам по себе, а по вечерам рассказывали друг другу о своих похождениях. Одна вещь все не давала Псу покоя – проблема «перемешанных детей». С недавних пор он повадился дожидаться у школ звонка с последнего урока. Около четырех часов он усаживался на противоположном тротуаре так, чтоб видеть выходящих детей. Всякий раз будто скороварка взрывалась, не выдержав давления, и на улицу высыпали дети, доводя до умопомрачения как регулировщиков, так и автомобилистов, жмущих на все тормоза.

А потом, как и следовало ожидать, случилось то что и должно было случиться. В один прекрасный день, когда он сидел так напротив школы, украшенной трехцветным флагом, и через улицу изучал выходящих детей, Пес услышал неимоверно пронзительный вопль:

– ПЕС! ПЕС!

Машины стали. У прохожих волосы поднялись дыбом. А Пес, тот почувствовал, что вся кровь прихлынула ему к сердцу. Никаких сомнений, это был ее голос. Это Она, это Пом! Она стояла в дверях школы, и рот ее был разинут во всю ширь посреди рыжих волос.

– ПЕС! А НУ КО МНЕ ЖИВО!

Он прирос к месту, сам не зная, что он чувствует. Несказанную радость? Неодолимый страх? Желание броситься в объятия Пом? Желание убежать без оглядки? Он не двигался. Пом тоже. Она стиснула кулаки и заорала еще громче:

– КОМУ СКАЗАЛА, КО МНЕ!

Должно быть, даже Земля перестала вращаться. Ничего больше не было. Только это рыжее солнце там, через улицу, которое начинало терять терпение.

– ХОЧЕШЬ, ЧТОБ Я САМА ПРИШЛА?

И вот она бежит через дорогу, волоча портфель с себя ростом. Визг тормозов, гудки, свистки, ругань – эта сумятица выводит Пса из оцепенения. «Чтоб она меня поймала – нет уж, дудки!» И когда Пом достигла тротуара, Пес был уже в десяти метрах от нее. Он остановился, чтоб рассмотреть ее как следует. Она была все та же, но как‑то изменилась. Немного больше стала. Волосы уже не такие прямые. Еще не вьющиеся. Но почти. А вот голос какой был, такой и остался:

– ТЫ ИДЕШЬ ИЛИ НЕТ?

«Нет!» – подумал Пес и, когда она двинулась к нему, отбежал еще метров на десять. Огромный портфель мешал ей. Она его бросила. Странное дело, Псу это польстило: портфель всегда был его соперником номер один. Она побежала. Он подпустил ее совсем близко, только руку протянуть, и тогда отскочил и отбежал подальше. Она встала как вкопанная. Открыла было рот, но на сей раз не издала ни звука. Снова закрыла рот и, закусив губы, сжав кулаки и в упор глядя на Пса, направилась к нему. Она шла медленно. Пес ждал. Когда до него оставалось метра два‑три, Пом остановилась и огляделась. Здесь часть мостовой была разворочена: что‑то ремонтировали. С кошачьим проворством Пом схватила камень и замахнулась. Целясь в него. Пес колебался всего долю секунды. Потом, вместо того, чтобы отбежать или показать зубы, он сел дурак дураком, и склонил голову на бок, одно ухо свесив, другое поставив торчком. Сработало это мгновенно: рука Пом сама собой разжалась, и камень мягко скатился к ее ногам. И голос у девочки стал мягче некуда:

– Пес, поди ко мне, пожалуйста.

Он чуть не сдался, что‑то растаяло в нем, и его словно вдруг захлестнуло половодье счастья. Но вместо того чтобы броситься к ней, он снова отпрыгнул назад. А когда она двинулась к нему, он тоже двинулся дальше.

Так он уводил ее все дальше от школы. Поначалу она еще пыталась поймать его хитростью. Шла себе с независимым видом, глядя по сторонам, словно какая‑нибудь американская туристка, и вдруг – раз! бросок. Но Пес глядел в оба. Руки Пом захлопывались, как челюсти, – а он уже снова сидел перед ней на безопасном расстоянии. Тогда она срывалась – орала, ругалась, топала ногами. А в другой раз доставала из кармана конфету, присаживалась на корточки, протягивала руку с приманкой и ждала, терпеливо, как рыболов. Пес тоже ждал. Ждал, когда она догадается наконец убрать эту дурацкую конфету. И снова в путь. Теперь они были очень далеко от школы. День давно перешел в вечер. Она больше не пыталась неожиданно схватить его. «Возьму измором». Вот что читал Пес в ее глазах, маленьких и жестких от сосредоточенной в них воли. «Я тебя загоняю». Но получилось не так. Не у Пса, а у нее начинали подкашиваться ноги. Тогда она попробовала действовать по‑другому. Она принялась плакать. Она плакала молча. Глядя на него так, словно он палач какой‑то. Пес в жизни не видел столько слез за раз. Сущий потоп. Неужели он и правда так жесток? Сущее чудовище! Он уже готов был броситься в объятия Пом, как вдруг над ними раздался чей‑то голос:

– Что ты, девочка? Что с тобой? Почему мы так горько плачем? Заблудилась? Помочь тебе добраться домой?

Это был какой‑то господин с кожаной сумкой через плечо, в начищенных ботинках и почтенного возраста.

– У ДЕВОЧКИ ВСЕ В ПОРЯДКЕ! НИЧЕГО ЕЙ НЕ НАДО! ЧЕГО ПРИСТАЛИ? НЕ ВИДИТЕ, Я ЗАНЯТА! ВАЛИТЕ ОТСЮДА, А ТО ПОЛИЦИЮ ПОЗОВУ!

– Но… – пролепетал услужливый прохожий и по стеночке, по стеночке поспешил прочь.

Пом осталась стоять, дрожа от злости. Но злилась она прежде всего на себя. Пес все понял. Оставалось начать по новой.

И начали.

Они брели по бесконечным проспектам, пересекали широкие площади, петляли лабиринтами переулков, спускались в подземные переходы, взбирались по крутым лестницам. Пока совсем не стемнело. Пом окончательно перестала понимать, куда они забрели. У нее отчаянно болели ноги. Но ей было на все наплевать. Она ничего не замечала, кроме Пса. Пса, который держался в нескольких шагах впереди, свежий и бодрый и по‑прежнему недосягаемый.

Она пустилась на последнюю хитрость.

– Ладно, Пес. Твоя взяла. Не хочешь идти со мной – ступай куда хочешь. Пока!

После чего развернулась и удалилась решительным шагом.

Пес провожал ее взглядом, пока она не скрылась за углом. Сидел и смотрел. Три секунды, десять, пятнадцать, не сводя глаз с этого угла. Прошла минута, и вновь показалась рыжая головка. Но это уже не было прежнее солнышко. А если и солнышко, то совсем угасшее. Жалкая маленькая головка, с тревогой высматривающая, здесь ли Пес. Да, он был здесь. Но чего он ждал? Чего? «Чего он ждет?» Пом отчаянно пыталась найти ответ. А он, сидя на тротуаре с высоко поднятой головой, как раз и ждал, чтоб она этот ответ нашла. Так продолжалось долго; оба не двигались с места и только глядели друг на друга. А потом вдруг, когда оба уже были близки к отчаянию, наконец свершилось. Пом подошла. Пес сидел на месте. Подойдя вплотную, она не попыталась его схватить. Он не отскочил. Она не столько села, сколько рухнула на бортик тротуара. Он склонил голову и снизу заглянул ей в лицо. Она заговорила:

– Все так, Пес, ты прав, я была дура, эгоистка, злюка, я тебя мучила, я тебя забросила, все правда. Но что я могу сказать? Я хочу, чтоб ты вернулся, мне без тебя плохо, я так плакала, вот. И ты меня прости. Конечно, я не могу тебя заставить, и что толку, если я скажу, что больше так не буду, ты не обязан мне верить, но я, правда, больше не буду… ну, думаю, не буду… нет, правда, не буду! Я же тебя так люблю, и мне без тебя так плохо, я больше не буду, честное слово.

Все это тихо, почти шепотом, не находя слов, и одновременно снимая туфли, потом носки. А ноги‑то – на них живого места не было! Так что домой решили ехать на метро. Они сели в поезд на Маркс‑Дормуа, сделали пересадку на Маркаде‑Пуассонье, потом на Барбес‑Рошешуар и на Сталинград, и поезда баюкали их до Порт д'Итали – ее, босую, с туфлями в руках, и его, свернувшегося клубком у нее на коленях. Ее, ставшую наконец спокойной и ласковой, как Пом прежних хороших времен, и его, наконец‑то победоносно переводящего дух.

 

Глава 29

 

Ну хорошо. Возвращаемся из прошлого в настоящее. Вот уже два месяца, как Пес снова с Пом. А также с Потным и Перечницей, что гораздо менее приятно. Когда Пом явилась среди ночи с окровавленными ногами и Псом на руках, Потный и Перечница уже успели поставить на уши все больницы, полицию и пожарных. «У нас дочь пропала! У нас дочь пропала!..» Они с ума сходили. Перечница была уверена, что девочку похитили, и не отходила от телефона, ожидая звонка с требованием выкупа. Соседи успокаивали ее, как могли:

– Да нет, полно вам, может, она просто попала под машину!

– Или взяла и отправилась в Катманду!

– Или свалилась в Сену…

В общем, оказывали моральную поддержку.

Потный метался из угла в угол, как гризли, у которого отняли мед. Он повторял снова и снова:

– Если кто‑нибудь ее обидел, если хоть пальцем тронул…

И смотрел на соседей так, что те отводили глаза. А потом вдруг валился на стул, рыдая:

– Моя маленькая королева, где она, где?

И вот, уже за полночь, звонок. Дзин‑нь! Все – к дверям. Открывают – Пом! Босая, а на руках Пес.

– Ну? Ты что ж это творишь? Ты знаешь, который час? Где тебя носило? И не стыдно? А? Ты хоть соображаешь? Мы уж и полицию подняли на ноги, и пожарных, и больницы! Знаешь, во что это нам обойдется? А соседи? Что соседи скажут? Вон, смотри, уже смеются! Все из‑за этого Пса, да? На что хочешь спорю, все из‑за него, проклятого!

Они сразу же стали смотреть на Пса косо. Еще косее прежнего, если такое возможно. И с течением времени отношения не улучшились. В последние дни даже, пожалуй, стали ухудшаться. Но Псу наплевать. Пом его любит, а больше ему ничего не надо. За эти два месяца он завершил воспитание. Его хозяйка стала ему другом. Для начала он заставил ее усвоить, что он, Пес, важнее, чем ее портфель, куклы, диски и капризы. Дальше наотрез отказался выступать на публику, внушил ей, что он не цирковая марионетка, а настоящая собака. Давал лапку ей – это ладно; проделывать всякие штуки для нее – это пожалуйста; позволять ей наряжать его рок‑певцом – это сколько угодно, но за пределы комнаты чтоб ничего не выходило! Секрет! Только между нами. Еще он показывал ей, как отличить больную собаку от здоровой. Нос сухой и горячий – собака больна. Нос мокрый и холодный – собака здорова. У людей‑то как раз наоборот. Он трется носом о половую тряпку, пока тот не становится горячим и шершавым, как наждак. Потом принимает самый жалкий вид, еле волочит ноги словно у него и крови‑то в жилах не осталось. И вот она ахает: «Пес! Господи, да ты совсем больной! Иди, я тебя полечу!» И ну взбивать ему молоко с яйцом, не забывая добавить толченой скорлупы: «Ешь, это кальций, для зубов полезно». В общем, всякие есть приемы. Если ей случается дать волю своему знаменитому норову (такое еще бывает время от времени), он просто‑напросто поворачивается к ней спиной и отказывается даже смотреть на нее – и день, и два, и три – пока она не извинится. И она извиняется. А в ответ на все это он чутко отзывается на малейшие ее огорчения. Он отказывается от еды, когда она не ест, осушает ее слезы, когда она плачет, а когда родители устраивают ей выволочку, смотрит на них с таким упреком, что они краснеют до ушей. (Собаки это очень хорошо умеют.) Каждый день он провожает ее в школу и встречает после уроков. Он умный пес, и безошибочно умеет отличить желание от каприза. И верный тоже, однако независимый. Не раз он уходил из дома повидаться с Гиенычем. (Друзей бросать нельзя. Никогда. Ни по какой причине!) Гиеныч всегда ему рад.

– Я теперь с Пом, – объясняет ему Пес. – Понимаешь, мой Кабан – это она.

– Как тебе удалось ее вернуть?

Пес усмехается в усы. И шепчет:

– Я сделал так, чтоб меня захотели…

– А родители? – спрашивает Гиеныч.

– А что мне до них, – отмахивается Пес.

– Это ты зря. Тебе надо их тоже воспитать, если хочешь жить спокойно.

Иногда он и день, и два гуляет с Гиенычем. Пом поначалу обижалась. Потом поняла. Он ведь не мешает ей играть с подружками! У каждого своя жизнь: вот в чем секрет дружбы.

Но родители – это, конечно, другой коленкор.

– Да что это за бродяга такой! Вот где он опять шлялся? А грязный‑то! Натащит нам блох со всего Парижа…

Вслед за чем Перечница кидается везде проветривать, словно в доме утечка газа, грозящая взрывом, надраивать все подряд, потом марафон с пылесосом («Уж эта мне собачья шерсть!»), и каждый предмет – на место, ни на миллиметр правее или левее. Как непохожа эта квартира на веселый бедлам Кабана! Впечатление такое, что все здесь утверждено раз и навсегда. Что ничто никогда не сдвинется с места. Хорошо, что есть комната Пом. Пес, впрочем, там и проводит все время – в комнате Пом. А Пом – все время с ним.

И это начинает действовать на нервы Потному. Он все больше мрачнеет. Все меньше говорит.

– Что, родители уже не могут побыть с тобой наедине? Только при нем?

И смотрит на Пса зверем.

– Достал меня этот цуцик.

Пес еще не знает, что это называется ревностью. А ревность – страшная вещь. Очень опасная.

 

Глава 30

 

Вот мы и пришли туда, откуда начали. Об этом и говорится в первой главе. Атмосфера становится все более напряженной. Пом отказывается есть. Пес тоже. Что‑то готовится. Что именно, Пес не знает. Впервые за много месяцев ему снова стали сниться кошмары. Дурной знак. Он проснулся от собственного воя. Пом пришла и унесла его к себе. Он уснул у нее в постели. Рядом Пом читает про Базиля. Ей хорошо с «Базилем‑чародеем» – хорошо так, как надо: и страшно, и смешно. Что может быть лучше! Потом она гладит Пса и шепчет ему:

«Чародей ты мой… „ Он глубоко, блаженно вздыхает. Его брыли делают «флап‑флап».

Но вот дверь в комнату открывается, и начинается день:

– Что эт от пес делает в твоей кровати ? Тебе сто раз сказано было не брать эт ог о пса в постель! Пом, этому пора положить конец!

– Чему положить конец? – тишайшим голоском спрашивает Пом.

– Вот этому! – отвечает Перечница, предусмотрительно избегая уточнений.

И исчезает.

Четверть часа спустя Пом и Пес входят в столовую – завтракать. Перечница и Потный о чем‑то разговаривали, а тут умолкают на полуслове. Тишина. Такая, что слышно, как впитывается в тартинки какао.

И вот Перечница вдруг жизнерадостно восклицает:

– Завтра едем отдыхать!

Пом поднимает глаза. Испытующе смотрит на Перечницу.

В уголках ее губ сохнут следы какао.

– Куда? – спрашивает она наконец.

– Ну как же, на море, куда же еще! – восклицает Перечница. – В Ниццу!

Потный ничего не говорит. Пом смотрит на него, смотрит на Перечницу, смотрит на свою надкусанную тартинку. Прежде чем снова обмакнуть ее в кружку, спрашивает:

– Пес с нами едет?

Микроскопическая заминка.

– Ну разумеется, как же иначе! – весело заверяет ее Перечница.

Странно, с чего вдруг такое хорошее настроение.

– Точно? – настаивает Пом.

– Сказали же тебе! – подает голос Потный, поглядывая на часы.

– А… – начинает Пом; но ее тут же перебивают.

– Не оставим же мы его одного в Париже, верно? За кого ты нас принимаешь? Пес едет с нами, и точка!

Это Потный подает свою реплику.

Пом ждет продолжения. И продолжение следует. Потный добавляет, вертя в пальцах ложечку:

– С одним условием.

– А!.. – говорит Пом; но что за условие, не спрашивает.

– Он поедет в прицепе, – говорит Потный, выдержав паузу. – Так что если его затошнит…

– Ладно, – говорит Пом.

Потный и Перечница подымают две пары бровей. Они ожидали большего сопротивления. Потный встает. Сегодня у него еще рабочий день.

– Я поеду с ним, – объявляет Пом.

Потный снова садится.

– Нельзя.

– Почему?

– Запрещено.

– Почему тогда Пес там поедет?

– Собакам разрешается, а людям нет.

– Это кто сказал? – спрашивает Пом; какао в ее кружке остывает.

– Правила дорожного движения, – отвечает Потный; он уже опаздывает.

Пес следит за разговором с напряженным вниманием. Он чует, что решается его судьба.

Пом твердо стоит на своем. Потный убеждает ее, показывает на часы. Пом не сдается. В конце концов Потный встает, берет ключ от подвала и выходит. Тартинка Пом лежит на краю блюдца, как выброшенная морем рыба. Перечница окопалась в кухне и звенит там посудой.

Когда Потный возвращается, в руках у него большой деревянный ящик, который он ставит посреди гостиной. «Вот!» – говорит Потный. Ящик открывается и закрывается посредством выдвижной дверки. Очень остроумно.

– А дырки? – тут же говорит Пом.

– Какие дырки?

– Для воздуха, чтоб дышать!

– Ах ты, совсем забыл! – восклицает Потный и хватает электродрель.

– А окошко? – спрашивает Пом, когда дырки проделаны. – Не в темноте же ему ехать.

– И окошечко! Это мы мигом! – залихватски кричит Потный, орудуя циркулярной пилой с проворством героя мультфильма.

Конура Пса снабжается хорошеньким окошечком.

Пом обходит конуру кругом, еще некоторое время размышляет, уткнув подбородок в ладонь. Наконец говорит:

– Годится.

Потный хватает плащ и спешит на работу. Опаздывая по меньшей мере на час.

И вдруг становится очень весело. Какао у Пом совсем остыло. Она отдает его Псу прямо в кружке, и тот лакает, виляя хвостом. Пом бежит к себе в комнату и тащит оттуда все, что может пригодится для обустройства и украшения конуры. Работы ей тут хватит на весь день. А пока она превращает этот ящик в венецианский дворец, Пес предается мечтам. Значит, он снова увидит Ниццу! И снова будут чайки над полосой прибоя. Он совершит паломничество на свалку. Проведает лавандового мясника. Может быть, даже сходит поглядеть на дом блондинки, которая приняла его за крысу. (Теперь‑то это можно вспоминать со смехом.) Все его детство… Он вновь переживет свое детство. Конечно, в приемник он не пойдет, но одно то, что он будет там, в Ницце, как‑то приблизит его и к Лохматому…

 

Глава 31

 

Вот и завтра. Уже несколько часов они в пути. По количеству поворотов Пес предполагает, что едут не по автостраде. Так оно и есть. Перед отъездом состоялся краткий военный совет.

– Поедем не по автостраде, – объявил Потный, – а по департаментским шоссе; дорога живописней.

– И дешевле, – добавила Перечница.

– Ладно, – согласилась Пом, которой было все равно.

И вот теперь повороты.

Пса они немного беспокоят.

В остальном‑то он устроился прямо как паша. Конура просторная, красиво убрана, а подушки, на которых он возлежит, куда мягче, чем автомобильные сиденья. В конечном счете, в прицепе ехать лучше. Не приходится слушать ни верещания Перечницы, ни бурчания Потного, который к этому времени уже, должно быть, принялся облаивать своих собратьев‑автомобилистов.

Только Пом ему и не хватает. Но стоит им остановиться, задняя дверь прицепа открывается, потом дверка конуры, и вот она, Пом, – растрепанная, раскрасневшаяся от жары. И ну обниматься, как будто десять лет не виделись. Потом Пес спешит задрать лапу у какого‑нибудь дерева. А покончив с этим, бросается в погоню за пятью‑шестью деревенскими запахами зараз. Кругами, восьмерками, словно вдруг впал в детство. Ах! трава… Ах! запахи травы… Но Пом подзывает его. Снова объятия Пом, снова конура, дверь прицепа закрывается. И снова в путь. Таких остановок было уже две или три. Теперь они, должно быть, далеко от Парижа. В самом сердце Франции; там, где больше всего поворотов. Только чудом Пса до сих пор не вывернуло. Всякий раз машина останавливалась как раз вовремя. «Это все Пом», – предполагает Пес. Она так хорошо его знает…

Вот и сейчас машина останавливается, и весь сценарий тот же, что и во время предыдущих остановок. Только запахи другие. Это все еще запахи Центральной Франции, но уже с легким привкусом Юга. «Полпути проехали, даже больше», – думает Пес. Между тем вечереет. Остановились они на стоянке – заправиться, запастись съестным и размяться. (Потный делает наклоны, доставая пальцами до земли, потом, заложив руки за голову, поворачивается вправо‑влево, пыхтя, как тюлень. И, наконец, прыгает на месте, молотя кулаками воздух.) На стоянке собралось изрядное количество грузовиков. Тяжелые металлические громады, изрыгающие дым и рев. Потный о чем‑то толкует с двумя‑тремя шоферами. Перечница дремлет в машине. Пом и Пес тем временем играют в прятки в ближайших кустах. Пес всякий раз тут же находит ее, но иногда прикидывается, что не может найти.

Сигналят: пора ехать. (У Потного особенный сигнал, итальянский, в девять нот, который ни с каким другим не спутаешь.) Пом сажает Пса в его номер‑люкс, закрывает дверь прицепа, и мотор начинает урчать. Но дверь прицепа неожиданно снова отворяется, потом дверка конуры. Две руки в кожаных перчатках набрасывают на Пса одеяло. Он и дернуться не успевает, как оказывается в руках похитителей. Дверь прицепа бесшумно закрывается, и Пес с ужасом слышит, как машина отъезжает, словно ничего не случилось. Он начинает биться, пытается подать голос. Без толку. Одеяло заглушает его лай. Все это было проделано в секунду и без единого звука. Пом уже сидела в машине, Потный тоже. Пес ничего не понимает. Тот, кто его держит, пускается бегом. Вот он взбирается на две или три металлические ступени. Открывается, потом захлопывается какая‑то дверь. Заводится мотор. Но этот мотор рычит, как гром. Сквозь этот гром Пес слышит, как два человека переговариваются и хохочут. Его так крепко держат, что невозможно пошевелиться. Он боится задохнуться в этом одеяле. Да еще перчатки – они напомнили ему другие кожаные перчатки, точно такие же. Приемник! Люди из приемника! При одной только мысли о них его словно пронзает ледяной меч. Такой страх, что он весь опорожняется на колени тому, кто его держит. Человек издает вопль бешенства, а второй разражается громовым смехом. И Пес взлетает. Да, именно взлетает! Его вышвырнули в окно с такой силой, что одеяло разворачивается. И глаза он открывает в небе. Первое, что он видит, – это земля, которая приближается с головокружительной скоростью. Пес зажмуривается. Удар. Потом он катится в кювет, подскакивая и кувыркаясь, как холодильник. И, наконец, теряет сознание.

 

Глава 32

 

Когда он приходит в себя, кругом синяя ночь. Ночь полнолуния. Сначала Пес лежит, не шевелясь. Он боится, что сломал себе что‑нибудь. И еще от отчаяния. Потому что ему не приходится долго думать, чтоб понять очевидное: его бросили. Нарочно. Как бросают тысячи других собак в пору отпусков. Это Потный подстроил. Отдал его шоферам. С благословения Перечницы, которая притворялась спящей. Они сделали это из ревности. Вот о чем они совещались последние дни. Сомневаться не приходится. А Пом ничего и не заметила. О Господи, Пом! Что с ней будет, когда она увидит пустую конуру? И что станут врать ей эти двое?

Медленно, но верно Пес начинает ощущать, как рождается в нем нечто иное, чем страх. Совсем другое чувство, от которого мысли его обретают быстроту и пугающую ясность. И от которого становится жарко. Ярость. Самая настоящая ярость. «Может быть, это они и называют бешенством», – думает Пес. А вместе с яростью – неумолимая жажда мести. У него такое чувство, словно силы его удвоились. Бессознательным движением он вскакивает на ноги. Стоит. Нет, ничего не сломано. В три прыжка он выбирается из кювета. Должно быть, трава и кусты смягчили его падение. И вот он на дороге. Она мирно светлеет в лунном свете. Что теперь? Следовать за ними или вернуться в Париж? Он раздумывает. Очень быстро. И решает: в Париж! Он ни о чем больше не думает, кроме мести. С этой самой секунды план мщения у него уже готов. И вот он на дороге. Уткнув нос в асфальт, он упорно ищет. Что? Свой собственный запах. «Ага, Потный! Знаешь, почему собаки писают на вс е шины? Чтоб всегда находить дорогу, всегда и везде. Вот чему научил меня Гиеныч. Ты, конечно же, из тех кретинов, что ахают и восхищаются, когда брошенная собака находит хозяев за тысячу километров. Идиот! Воображения не больше, чем у людей…"Так думает про себя Пес, выискивая св ой запах под слоем всяких других . Упорно и терпеливо. Он знает, что найдет его. А когда найдет… «Когда я найду его, Потный, будь уверен, я пойду по нему до конца. Все эти миллионы запахов, кружевом окутывающие землю, это собачья география, Потный, чтоб ты знал! Нам не нужно карт, не нужно указателей, не нужно спрашивать дорогу: раз ухватив нить верного запаха, мы ее уже не отпускаем. И эта нить. Потный, вот она, я ее ухватил!»

 

Глава 33

 

Одиннадцать дней спустя в шесть часов утра под дверью Кабана слышится царапанье. Гиеныч настораживается. Снова царапанье. Кабан, который тоже проснулся, идет открывать.

– Ты? Ничего себе, на что ты похож! Заходи.

Пес входит. Он направляется прямиком в кухню, где опустошает двухлитровую поилку и миску Гиеныча. После чего ему хватает тридцати секунд, чтоб объяснить другу, что с ним произошло. «Предупреждал я тебя, остерегайся этой парочки», – думает Гиеныч. Но не говорит. Незачем сыпать соль на рану.

– И что ты собираешься делать? – спрашивает он.

Пес в двух словах излагает свой план. Это просто и ужасно. Гиеныч никогда еще не видел, чтоб глаза у него горели таким огнем. Никогда не слышал, чтоб он говорил так непререкаемо.

– Когда? – просто спрашивает он.

– Прямо сейчас!

– Нет, – отвечает Гиеныч. – Сейчас тебе нужны забота и отдых.

Пес с минуту раздумывает.

– Правда, – признает он, – сначала надо восстановить силы.

– Эй! Пес! Давай‑ка сюда!

Это кричит Кабан. Он уже напустил ванну. Вообще‑то, Пес не охотник до ванн. Но Кабан настаивает.

– Ладно‑ладно, нечего, увидишь, как полегчает.

И действительно, теплая вода снимает напряжение, так же как голос Кабана, который ласково приговаривает:

– Покажи‑ка лапы… Ого! это сколько ж ты прошел… Ну ты силен! Храбрый пес…

Он вынул Пса из ванны и крепко растирает, продолжая хвалить его за мужество, за выносливость, за верность, и слышать это приятно. Голос у него низкий и глубокий. И Псу, свернувшемуся у него на груди, кажется, будто он внутри этого голоса. Это так успокаивает. Немного похоже на то, как Пом утешала его после приемника, или на ворчание Черной Морды, когда он засыпал, притулившись к ней. И, кстати о сне, веки у Пса тяжелеют. «Мне нельзя засыпать, мне надо идти, прямо сейчас». Но при этой мысли он ощущает во рту совсем особенный привкус. Привкус ореха. Он тут же узнает его. Это вкус молока Черной Морды. Незабываемый. «Не торопись, – шепчет знакомый голос, – отдохни, приди в себя; тебе понадобятся все силы, для того, что ты должен сделать». «Ладно, – отвечает Пес, – только ты побудь со мной, пока я сплю». «Я с тобой, не бойся, спи, кошмаров не будет», – шепчет Черная Морда. «Ладно, тогда буду спать», – говорит Пес, который на самом деле давно уже спит.

 

Глава 34

 

Когда он просыпается, в квартире никого нет. В кухне его ждет полная миска риса с мясом. Очень быстро миска становится такой чистой, словно в ней никогда ничего не было. Вот теперь жить можно. Он чувствует, что силы вернулись к нему. Итак, за дело. Он проспал, должно быть, часа два или даже три. Больше нельзя терять ни минуты. И вот им снова овладевает ярость. Та же, что и тогда, когда он очнулся в кювете. Та, что придает мыслям быстроту. Та, что ослепляет изнутри. Та, от которой становишься неуязвимым. Итак, вперед, к мести. Но только он собирается выйти, как дверь отворяется и появляется Гиеныч.

– Гляди‑ка, проснулся!

– Да, – отвечает Пес. – Я пошел.

И уже выходя:

– Слушай, а сколько я проспал?

– Двое суток.

– Что?

– Два дня и две ночи. Сейчас у нас утро третьего дня.

«Не может быть, – думает Пес. Он быстро подсчитывает: „Одиннадцать дней в дороге, да два дня проспал, это будет тринадцать дней. А мне нужно не меньше недели, чтоб сделать все, что я задумал. А они со дня на день вернутся. Вот. Облом. Мне не успеть».

– В чем дело? – спрашивает Гиеныч, видя, какая у него сделалась морда.

– Я потерял ужас сколько времени, – говорит Пес. – Надо было меня разбудить!

– Вот уж нет! Пересечь пол‑Франции – после такого нужно отоспаться.

– Ты не понимаешь, – раздраженно отвечает Пес, – у меня теперь не хватит времени все сделать.

– Если только тебе не помогут, – мягко подсказывает Гиеныч.

– Нет. Это мое личное дело, – говорит Пес после недолгого колебания.

– Ну и что! Ты будешь распоряжаться, а мы – исполнять, вот и все.

– Кто это – «мы»? – спрашивает Пес, и брови у него ползут вверх. – Кто это – «мы»?

– Друзья, – отвечает Гиеныч.

Ответ очень расплывчатый. Друзья Гиеныча – это весь собачье‑кошачий Париж. Ответ еще и очень соблазнительный: если все друзья Гиеныча возьмутся за дело, сделано оно будет быстро. (И на совесть!) Но нет, не выйдет.

– Пока всех соберешь, будет уже поздно.

Пес готов отчаяться.

– Если только они уж е не собрались.

С этими небрежно брошенными словами Гиеныч проследовал в кухню.

– Все подъел? – рявкает он возмущенно. – Ну спасибочки! Хоть немножко бы мне оставил!

Пес идет за ним, поджав хвост, убитый раскаянием. Гиеныч покатывается со смеху.

– Да ты что, я пошутил; это для тебя и было.

Он открывает носом шкаф, вскрывает пачку галет и принимается жевать с задумчивым видом.

– Послушай, Гиеныч, – нерешительно заговаривает Пес, – что ты, собственно, имел в виду, когда сказал «если они уж е не собрались»?

– А? – вздрогнув, отзывается Гиеныч, – ах, да! совсем забыл. Будь добр, поди открой дверь.

Заинтригованный до крайности, Пес идет к входной двери и открывает ее. И отшатывается. Перед ним на циновке сидит Итальянец, обернув хвостом лапы. Шрам вновь обжигает Псу щеку. Итальянец и ухом не ведет. Он элегантен, как всегда, черная бабочка так и сверкает глянцем на белоснежном пластроне. На губах у него скромно‑приветливая улыбка, словно говорящая: «Здравствуйте, дорогой мой, ну, как поживаете?» Сделав над собой неимоверное усилие, Пес подходит к Итальянцу и поднимает переднюю лапу в знак дружбы. Итальянец проскальзывает под лапой, потом с мурлыканьем трется о грудь Пса. После чего оборачивается и испускает протяжное мяуканье, которое раскатывается по лестничной клетке. Появляется Египтянка, за ней Художник, а за ними добрых три десятка собак и кошек всех мастей, всех размеров, сплошь друзья Гиеныча. Кое‑кто из них Псу уже знаком. Например, Факир, немецкая овчарка кассира, расстроившая себе психику, стараясь отличать клиентов от воров. «Память у меня ни к черту, никогда не знаю, кого надо кусать, ну и не кусаю никого».

А квартира все наполняется. Многие из присутствующих тоже, как Пес, брошены по случаю отпуска. Разобравшись с Потным и Перечницей, надо будет заняться их хозяевами.

– Хорошо, – говорит Пес. – Союз заключен.

– Ну что, пошли? – спрашивает Гиеныч.

– Пошли.

 

Глава 35

 

Вот. Средь бела дня они шествуют по пустынному по случаю отпусков Парижу. Они движутся длинной вереницей. Целая стая собак и кошек. С самым невинным видом. Можно подумать, город принадлежит им. (Им, да еще домушникам, которые пойдут в отпуск позже. ) Жермен, Гиенычев друг детства, сплошной клубок мышц, нечто вроде боксера, без малейшего усилия тащит огромный узел. Рядом с ним трусит Художник. Впрочем, «трусит» – неподходящее слово. Он скорее струится, словно черная пантера в миниатюре.

Египтянка и Итальянец идут впереди между Псом и Гиенычем. И вся эта процессия производит не больше шума, чем сокол, кружащий над добычей.

– Вот. Это здесь, – говорит Пес.

Гиеныч с веселым любопытством окидывает взглядом многоквартирный дом, где живут Потный и Перечница.

– Шикарный дом. Новый, чистый. Красота. А, Итальянец?

Итальянец издает что‑то вроде немого смешка.

Египтянка одна заходит во двор, высоко держа голову и хвост, словно она здесь своя. Вскоре она возвращается и подмигивает, давая понять, что путь свободен. Две кошки уже взобрались на деревья. Старый дог с мощным голосом непринужденно разваливается в воротах. Это часовые. Остальные заходят во двор. Пес, показывая дорогу, запрыгивает на навес помойки, потом на крышу привратницкой. (Консьержка смотрит по телевизору фильм про войну, от которого впору оглохнуть.)

– Жермен! – окликает Гиеныч.

Жермен кладет узел и в два прыжка оказывается на крыше.

– Ну‑ка займись, – говорит Гиеныч, указывая на кухонное окошко.

Оно закрыто, но без решетки. «Вору не протиснуться», – считал Потный.

Жермен наклоняет голову, прижимает уши. Один короткий удар круглым лбом – и стекло разлетается вдребезги.

– Я бы мог и дверь высадить, раз уж на то пошло, – замечает Жермен пренебрежительно.

– Она бронированная, – говорит Пес.

– Ну и что?

 

Глава 36

 

Квартира пуста и безмолвна. В ней царит застоявшийся запах чистоты, от которого хочется говорить вполголоса. Первым делом изучают местность – молча, ступая на цыпочках. Из кухни проходят в столовую, она же гостиная: полированный стол, кресла и диван в чехлах, в углу новехонький цветной телевизор, посудный шкаф в стиле Генриха II, предназначенный, кажется, не столько для хранения, сколько для демонстрации посуды, книжные полки, уставленные никогда не читаными энциклопедиями, пепельницы, в которые никогда не стряхивали пепел, десятки безделушек, которые никогда не переставляли, и фальшивый камин, где никогда не горел огонь. Спущенные жалюзи пропускают ровно столько света, чтоб получался мягкий церковный полумрак. Лапы тонут в ковре, который Перечница перед самым отъездом вымыла шампунем, и теперь он курчавится, как пелена облаков. В спальне Потного и Перечницы огромная кровать сияет, как заря, атласным покрывалом в тон занавескам цвета лососины, легким, как подвенечная вуаль. Гантели и эспандеры Потного сложены около платяного шкафа, который Перечница не забыла запереть на ключ. Ванная блистает такой чистотой, что можно глядеться во что угодно: в зеркало, в кафель, в эмаль ванны и стиральной машины, в глянцевые стены. От этого кружится голова. Кажется, будто движешься в пустоте с толпой своих же собственных двойников. Комната Пом не похожа на все остальное. В ней почти ничего нет. Подушки, занавески, покрывала отсутствуют, так же как и коврик из синтетического медвежьего меха, на который Пом ставила ноги, вылезая из постели. Потому что все это, несмотря на протесты Перечницы, пошло на убранство конуры для Пса. Пса, у которого сжимается сердце. Пса, ярость которого становится совершенно ледяной.

Ну вот. Все снова собрались в гостиной, она же столовая, она же «ливинг». Все выжидающе смотрят на Пса.

– Ну что, – говорит Гиеныч, – с чего начнем?

Пес окидывает все вокруг оценивающим взглядом. Он затрудняется в выборе.

– Может, с этого? – предлагает Гиеныч.

И небрежно сталкивает с каминной полки пепельницу поддельного хрусталя на предкаминную плиту фальшивого мрамора. Пепельница – вдребезги.

Это сигнал.

Итальянец поднимает переднюю лапу. Выскакивает его единственный коготь. И десять кошек одним прыжком оказываются под потолком, вцепляются в занавески. Повиснув всей тяжестью, они медленно съезжают вниз под треск раздираемой ткани. Занавески в клочья, а кошки принимаются за чехлы кресел.

– Поберегись!

Это предупреждают Жермен и Факир. Они просунули морды между посудным шкафом и стеной и протискиваются дальше. Вот они целиком скрылись за шкафом и повторяют предупреждение:

– Осторожно, все разойдись!

Шкаф накреняется, выпрямляется, снова накреняется и наконец рушится на угол стола, который подламывается под его тяжестью. Можно подумать, рухнул целый дом.

– Да ну вас! – разочарованно говорит Гиеныч, – Куда веселее бить тарелки по одной.

– Хочешь побить тарелки? Пошли в кухню, – радушно приглашает Пес.

В самом деле, гораздо веселее. В кухне пол кафельный. Тарелки разбиваются об него с очень красивым звоном. Тарелки и стаканы. Стаканы и бутылки. Бутылки с вином, которые Потный перенес сюда из подвала, опасаясь, что там их могут украсть. Старый пудель, молчаливый и дотошный, открыл дверку духовки. Сдвинув лапы вместе, он сосредоточенно прыгает на ней, пока она не отваливается. Жермен проделывает то же самое с дверью холодильника, которую он бодает лбом раз за разом вплоть до победного конца. От винных паров всем становится очень весело. Когда они возвращаются в столовую‑гостиную‑«ливинг», там метет метель! Кошачья команда потрошит последние подушки. Это восхитительное зрелище, и Итальянец мечтательно любуется им. Тем временем Египтянка прилежно листает «Большую энциклопедию деревьев и цветов». Лизнув лапку, она переворачивает страницу. Потом другой лапкой вырывает ту, что прочла. Прочла она уже несколько сотен. Пес на миг замирает, созерцая всю картину. Жермен серией коротких ударов головой выбивает одно за другим все оконные стекла. Он работает методично, терпеливо и чисто. Кошки процарапывают поперечные полоски на грампластинках Потного. Гиеныч потихоньку кивает Итальянцу на телевизор.

Итальянец одобряет. Гиеныч проскальзывает за телевизор, задирает лапу и щедро поливает внутренность аппарата. После чего все усаживаются перед экраном, и Итальянец врубает ток. Эффект великолепный. На экране вспыхивает звезда всех цветов радуги, потом глухой взрыв, из телевизора вырывается густой черный дым, а потом уже никто ничего не видит. (Этажом ниже, в телевизоре консьержки, японская авиация атакует американский порт Пирл‑Харбор примерно с такими же результатами.) Густая сажа оседает на стенах и впитывается в ковер; все кашляют, трут глаза и обнаруживают, что стали черными, как трубочисты. Превосходный повод для коллективного купанья в ванне, которую Гиеныч уже наполняет. Пока все плещутся и брызгаются, Гиеныч с помощью боксероподобного Жермена и волкообразного Факира загружают стиральную машину. Но не бельем. Они пихают в нее ножи, вилки, обувь, всякие безделушки, банки с вареньем и гантели Потного. Пуск. Грохот такой, что все удирают в спальню Потного и Перечницы. Об атласное покрывало вытираться не очень удобно, но одеяла и простыни вполне для этого годятся. А потом платяной шкаф, успешно вскрытый, предоставляет все, что нужно, чтоб превратить вечеринку в бал‑маскарад. Одежда идет нарасхват. Египтянка задрапировалась в свадебную фату. Она неотразима. Во всяком случае, именно это читается во взглядах Итальянца, который, со своей стороны, нашел себе в теперь уже опустевшем шкафу настоящий галстук‑бабочку. А кстати, куда это подевался Художник?

– Художник! Эй, Художник! – окликает Гиеныч.

Тишина. Все прислушиваются. Никакого ответа. Пролетает тихий ангел.

– Я, кажется, знаю, чем он занят!

Жермен выбегает в коридор.

Все за ним. Этот миг и выбирает стиральная машина, чтоб взорваться. На полном ходу. Все кидаются на пол, прикрывая голову лапами. Со свистом разлетаются ножи и вилки. Некоторые потом обнаружатся воткнутыми аж в потолок. В последней металлической судороге машина изрыгает лужу варенья и выплевывает гантели, которые, срикошетив о стены, разбивают раковину и падают в ванну, эмаль в которой идет трещинами. Пес наконец решается открыть глаза. Первое, что он видит – это сидящий прямо перед ним Гиеныч, в груди которого торчит нож с роговой рукояткой.

– ГИЕНЫЧ! – вопит Пес.

– А? – отзывается Гиеныч.

– Нож, – лепечет Пес, – у тебя нож в груди…

Гиеныч опускает глаза, видит нож, говорит: «Надо же, правда…» – и падает мертвым.

– НЕ‑Е‑ЕТ! – Пес вне себя кидается к Гиенычу.

Но Гиеныч, хохоча, отводит в сторону лапу. Нож падает. Опять розыгрыш. Обхохочешься.

Теперь все собрались у двери в комнате Пом.

– Эй! Художник! – окликает Жермен. – Можно входить?

Молчание.

– Эй! Посмотреть‑то можно?

Дверь чуть‑чуть приоткрыта. Итальянец легонько толкает ее лапой. Она открывается. Все в один голос ахают от неожиданности и восхищения. Единственная уцелевшая комната, комната Пом великолепна. Повсюду букеты. Настоящая радуга цветов и павлиньих перьев, от которой вся комната словно озарена мягким колеблющимся светом.

– На мой вкус слишком кошачий стиль, – замечает Гиеныч, – но все равно очень мило.

Кровать накрыта бирюзовым кашемиром, на ней разложены подушечки из китайского шелка. На полу меховой ковер с такой густой шерстью, что какой‑нибудь рассеянный чи‑хуа‑хуа мог бы в ней заблудиться. Это кусок ковра из гостиной, который Художник позаботился отрезать еще до взрыва телевизора. Из этих кудрей торчат голова и хвост Художника. Он крутит головой, придирчиво оглядывая напоследок свое творение. Сердито бьет хвостом. Художник не удовлетворен. Что‑то его коробит. Вдруг взгляд его останавливается на ночном столике. Вот оно! Беззвучный прыжок, и кот уже там. Он раздвигает два букета, стоявшие слишком близко друг к другу, и соскакивает наземь. И словно раздергивается театральный занавес: в обрамлении букетов перед зрителями открывается портрет.

– Да ведь это же я! – восклицает Пес.

Да. Это портрет Пса. Спящего. Но Пса очень красивого, каким он был бы, если бы природа малость не оплошала. И при этом он очень похож.

– Это Кабан написал, пока ты отсыпался, – объясняет Гиеныч. – Мы решили, что такая картина будет не лишней в комнате Пом.

Все лезут друг на друга, чтоб получше рассмотреть. Но никто не входит, опасаясь напачкать.

 

Глава 37

 

Пес тоже не входит. Он лежит у двери в комнату и ждет. Чего ждет? Возвращения Потного и Перечницы. Разумеется, ему хочется, чтобы Пом опять была с ним. При одной мысли о ней сердце его начинает бешено колотиться. Но еще ему хочется видеть, какие лица будут у тех двоих, когда они оценят размах его мщения. Перечница, конечно, упадет в обморок. Потный, вполне возможно, его убьет. Что ж, будь что будет. Он сделал то, что должен был сделать.

Его друзья ушли. Им надо было позаботиться о других квартирах. Пес предложил свою помощь, но все понимали, что ему хочется остаться и ждать.

– Нас и так много, – сказал Гиеныч.

– А это тебе кое‑какие припасы.

Жермен вытряхнул то, что оставалось в узле, в котором принесли украшения для комнаты Пом.

И вот Пес один в разгромленной квартире. Пахнет гарью, сажей, вареньем, плюс множество дружественных запахов (собачье‑кошачья смесь), которые придутся не по вкусу Перечнице. Она сочтет их «негигиеничными» и упадет в обморок второй раз. По крайней мере Потный второй раз его не убьет. Если ты мертвый – ты мертвый. Превращаешься в дерево, и больше ничего с тобой не может случиться. Но сейчас Пес чувствует себя до ужаса живым. Он не может не думать о Пом. Он не может заставить свое сердце биться ровно. Комната Пом как будто уснула. Запах цветов парит над всеми остальными. Пес ждет.

 

Глава 38

 

Он ждал три дня. На третий день где‑то за полдень во входной двери повернулся ключ. И все пошло совсем не так, как предполагал Пес.

Он сидит посреди того, что было столовой‑гостиной‑«ливингом», как Наполеон после сражения, когда солнце заходит и все лежит в развалинах. Входная дверь хлопает. Сейчас войдет Потный или Перечница. Псу совсем не страшно. Первой на поле боя появляется Перечница. Он встречает ее твердым взглядом. Но Перечница его не видит. Можно подумать даже, она вообще ничего не видит. Это как будто больше не Перечница. Ни малейшей реакции. Она бледная, как смерть. На лице ее следы невыразимой муки. Слезы прорыли на нем целые овраги. Она ступает по хрустящим обломкам, как сомнамбула. Она направляется в комнату Пом. А вслед за ней входит Потный. Тут уж Пес в шоке. Неужели это тот же человек? Во‑первых, никакой он больше не вареный рак. И потом, он как‑то обмяк: из мускулов словно выпустили воздух. Лицо запало, так что смотреть страшно, губы белые, крепко сжаты, а расширившиеся глаза лихорадочно блестят. Он тоже ничего вокруг не замечает. Он несет какое‑то старое одеяло и в свою очередь идет в комнату Пом. А Пом? Пом? Пом? Где Пом? Пес выглядывает в прихожую: никого. За дверь: никого. На лестничную клетку: никого.

– ПОМ? ПОМ!

Пес бросается в комнату девочки. Потный положил одеяло на кровать. И Пом – а в одеяле была именно Пом – лежит на кровати с закрытыми глазами, маленькая‑маленькая, худая‑худая, до того худая, что насквозь просвечивает. И первое чувство Пса – точно то же, что он испытал при виде Черной Морды после того, как белая дверь, перекувырнувшись в воздухе…

– ПОМ!

Он вскочил на кровать, кинулся к Пом и лижет ее, лижет, лижет… Пока она не открывает глаза.

– А! это ты…

Ее шепот был не слышнее дыхания, такой слабый, что он сперва не поверил своим ушам. Только замер. То есть совершенно замер. И на этот раз вполне явственно услышал:

– Привет, Пес. Скучал?

А больше он ничего не слышал. Сперва потому, что его обхватили руки Пом, а потом Потный закричал:

– СМОТРИ! СМОТРИ! ОНА ОТКРЫЛА ГЛАЗА! ДВИГАЕТСЯ! ГОВОРИТ!

И тут вдруг мир перевернулся. Потный хватает Пса, прижимает к груди, как лавандовый мясник, осыпает поцелуями, за ним Перечница, потом опять Потный, и, наконец, Пом заявляет:

– Я еще и есть хочу – голодная как волк!

Эту ночь он проводит с Пом. Она объясняет ему все. Увидев пустую конуру, она тут же объявила им голодовку. Сначала они отпирались, утверждали, что она сама виновата, должно быть, плохо закрыла конуру и прицеп. Но Пом стояла насмерть. Они тоже. Однако когда так прошла уже неделя, они забеспокоились. «Понимаешь, они ведь меня любят. Да и я их люблю. Просто надо, чтоб они и тебя любили, вот и все». Короче говоря, в тревоге за Пом они поместили объявления о розыске в куче газет. «Теперь ты знаменитость, Пес, как бандит какой‑нибудь, везде твой портрет». А потом, поскольку объявления ничего не дали, а Пом по‑прежнему крошки в рот не брала, они вернулись туда, где Пса отдали шоферам. «Настоящее расследование, честное слово, как по телеку». Но никаких следов не нашли, а Пом все таяла. А они все ближе были к отчаянию.

– Пока в конце концов не решили ехать домой, потому что я слишком ослабела. Они хотели положить меня в больницу. Вот, Пес, теперь ты все знаешь.

Она держит в руках портрет Пса. Склоняет голову набок.

– Это ты, да? Очень красиво! Но знаешь что, Пес? В жизни ты красивей.

И оглянувшись вокруг:

– Смотри‑ка, а в комнате какая красота. Никогда так здорово здесь не было. Хорошо нам тут будет спать – тебе и мне.

 

Глава 39

 

Ну вот. И теперь мы спокойно переходим в будущее. Пом скоро поправится. Потный и Перечница окончательно признают Пса. Перечница – потому, что он спас Пом, а Потный – потому, что собака, способная в одиночку превратить квартиру в руины, – это он уважает! Нет, правда – сила! Он уши прожужжит всем своим друзьям:

– Потрясающе! Пес‑то – пришел километров за пятьсот, даже больше. А в квартиру входим – ну чисто Пирл‑Харбор после японской бомбардировки!

Все это произошло не так уж давно. И сейчас Потный готов ждать хоть по двадцать минут у каждой шины.

 

Кто кого дрессирует?

(Послесловие автора)

 

Я не специалист по собакам. Всего лишь друг. Может быть, сам немного собака. Я родился в тот же день, что и мой первый пес. Потом мы вместе росли. Но он состарился раньше меня. В одиннадцать лет это был старик, обремененный ревматизмом и опытом. А я был еще шалым щенком. Он умер. Я плакал. Очень.

Звали его Пек. Он был что‑то вроде золотистого кокера (тех времен, когда кокеры еще не торчали в гостиных), дюжий, азартный, лживый, драчливый, чуточку вороватый, независимый, не из тех, кто позволяет наступать себе на лапы. Но, переходя улицу, он умел ждать нужного сигнала светофора. А лучшей подушки у меня с тех пор не бывало. Как и лучшего наперсника. Он читал у меня с лица всякое настроение, а его вздернутые так или этак губы предупреждали меня, что надо уважать и его настроения. Он не любил, чтоб его беспокоили во время кормежки, а я не соглашался, чтоб он клал свою не особо чистую морду на моих «Тентенов» во время чтения. Он это знал, и я знал. Мы прекрасно понимали друг друга. Он знал также, что между мной и школой не самые лучшие отношения, а я видел, что некоторые правила нашей семейной жизни ему в тягость. Мы с ним утешались, утешая друг друга. Очень часто.

Сейчас, больше двадцати лет спустя, я провожу отпуска в обществе Лука. Лук совсем другой. В четырехмесячном возрасте этот босерон решил больше не взрослеть. И вот уже шесть лет, несмотря на свои сорок кило, борцовские плечи и мясницкие крючья в черной пасти, Лук остается по умственному развитию четырехмесячным.

– Этот пес полный идиот, – говорит моя мать.

Но по ее улыбке видно, что сама она в это не верит. Правда состоит в том, что Лук провел всю семью. Каждый из нас хоть раз да читал это в его глазах: его глупость – тактика. «Что с меня возьмешь, вы же видите, какой я глупый…» Вот что он как будто говорит нам, когда, плюхнувшись на свою обширную задницу, склонив голову на бок и вывалив язык, принимает выволочку так, словно это какая‑то игра.

На это он и употребляет весь свой ум с тех пор, как имеет дело с людьми: ни в коем случае не казаться умным. Высшая мудрость! Этим способом он обеспечил себе мирную, удобную жизнь, без приключений, зато без неприятностей, в доме, который он соглашается делить с нами. Ему довольно уютного кресла и гомона человеческих разговоров. А время от времени – прогуляться по лесу со взрослыми, повозиться с моими племянниками, понежничать, положив голову моей матери на фартук… Он распределил роли, и мы их придерживаемся. Взамен он соглашается уважать два‑три принципа, которые делают возможной совместную жизнь людей и собак и сводятся к следующему: не совать нос в то, что тебя не касается.

Между Пеком и Луком был еще Кан. Бедняга Кан, сумрачный, непредсказуемый Кан, мучимый страхом перед людьми!.. Из всех троих он был, пожалуй, самым «умным», и самым красивым и самым каким угодно, но – поскольку он был доберман – уж точно самым несчастным.

Доберман…

Интересно, сам‑то он знал, что делает, этот немецкий сборщик налогов девятнадцатого века, г‑н Добер, изобретая собаку, которой гордо дал свое имя? Знают ли они все, что делают, эти «усовершенствователи» собачей породы, создавая собак по расчету – сторожевых собак, собак‑нянек, собак для прогулок, комнатных собак, собак для того, собак для сего, профилированных, как спортивные автомобили, с пробой, как фамильное серебро, собак, которые будут получать медали за экстерьер на выставках на радость своим владельцам? О, какой успех с эстетической точки зрения! Доберман – какая красота! Теперешний кокер – какая лапочка! Ну а мозги? Сумасшествие, жертвами которого становятся некоторые из них в определенном возрасте? А то, как они мучаются от своего сумасшествия?

Кан был одной из таких сумасшедших собак. И мучился от этого – потому что не все время был сумасшедшим. И это единственная собака, которую я видел плачущей. По‑настоящему плачущей, как человек, терзаемый горем и раскаяньем. Во время одного из приступов безумия, когда он никого не узнавал, он меня укусил. И как только понял, в чью руку только что вонзил зубы, он принялся рыдать. Рыдать судорожно, сотрясаясь всем телом. Долгие душераздирающие вопли прерывались икотой, от которой он скрючивался пополам. Я сидел, прижав его к себе, и гладил, гладил. Я шептал ему на ухо, что это ничего, что он не виноват, виноват г‑н Добер и прочие «усовершенствователи» собачьей породы. Он плакал, я шептал. Так продолжалось долго. Потом он свалился и уснул, и во сне еще стонал. Нет, эта книга определенно не для ревнителей чистоты породы, не для обрезателей хвостов и прочих закройщиков ушей.

Не считая Кана и Лука, все остальные близкие мне собаки были натуральные дворняги: Фанту, подобранный на свалке без единой шерстинки, зато нафаршированный дробью, которого один мой друг художник вернул к жизни, и который потом до конца своих дней жил у нас; Малыш, пес моего брата, который нашел у него приют, будучи размером с теннисный мяч, и, по словам ветеринара, не должен был вырасти большим. (Теперь он, не вставая на задние лапы, спокойно кладет голову на стол.) А еще просто знакомые собаки – друзья моих собак, собаки моих друзей… мне кажется, что все они тут, вокруг меня, следят, как я пишу эти строки. Ведь про собак каких только глупостей не говорят… они вправе относиться к этому настороженно.

Да и что я‑то, собственно, могу сказать? Очень немногое. И касающееся в основном людей. Например, вот: если у вас есть собака или когда она у вас будет, не становитесь дрессировщиком, но и не позволяйте себя дрессировать. Объясняю: не вступайте в ряды хозяев, гордых тем, что превратили свою собаку в коврик, или в хищника, или в заводную куклу. «Смотрите, какая у меня умная собака», – словно говорят постоянно такие люди; и когда они хвалятся умом своего животного, не что иное, как безграничная глупость, читается на их лицах самодовольных дрессировщиков.

Но не позволяйте и себя дрессировать. Не становитесь одним из тех, что полностью подчиняются всякой прихоти своей собаки и чья жизнь сводится к одному: у них есть собака.

Какой‑то минимум дрессировки, конечно, необходим. Но надо уточнить, что мы подразумеваем под этим словом. Правильная дрессировка – это такая, которая заставляет уважать достоинство друг друга. Вы спросите: «А в чем состоит достоинство собаки?» – Быть собакой. С этой точки зрения хороший дрессировщик должен прежде всего выдрессировать самого себя, то есть уважать достоинство собаки, которая с ним живет, если он хочет сам вести себя по‑человечески достойно. В сущности, уважение к несходству и есть основное правило дружбы.

И, кстати о друзьях, вот еще что: если кто‑то из ваших друзей боится собак, не навязывайте ему общество вашей, даже если это смирнейшая собака в мире. Страх перед собаками не подвластен рассудку. Часто он унизителен. И вы не имеете права подвергать кого бы то ни было этому унижению. Быть может, вам встретятся также люди, которые станут насмехаться над вашей любовью к собакам, утверждать, что за любовью к собакам таится неспособность любить людей… Пусть себе говорят. Это все глупости.

Страшное дело, сколько существует предвзятых мнений о любителях собак!

Например, полно людей, убежденных, что любовь к собакам и любовь к кошкам несовместимы. По‑ихнему, или собаки, или кошки, любить и тех и других невозможно. Дюпон, Сара, Габриэлла, Ти'Марсель – называю лишь некоторых из кошек моей жизни – должно быть, очень смеялись бы, услышав такое! А когда собака или кошка смеются, это видно…

Это я говорю потому, что вот сейчас, когда я пишу эти строки, Ксанго, пес моего друга, оставленный на несколько дней на мое попечение, лежа у меня под столом, поднимает голову, смотрит на меня и смеется. Честное слово, смеется! (Кстати, он вроде меня, этот Ксанго, тоже обожает кошек.) Ну вот. Это примерно все, что я имел сказать. Ах, да! Одно все‑таки добавлю: если вы решили связать жизнь с собакой, это именно на всю жизнь. Собаку не бросают. Никогда. Зарубите это себе на сердце, прежде чем завести пса.